Гринька

[poupp]

1.
Ваня и Гринька на ночь вывели коней в поле пастись.
Ночи в августе тихие, ночи в августе долгие; они черные, как шкура пантеры, они скрытные, как забытый клад; что схоронят в себе, то никому ведомо не будет. Такая ночь и легла на лес, зги не видно. Лес великий, тянется на все стороны, сосны и ели до горизонта растут. Места глухие, малолюдные. Ваня знает, что далеко на севере в лесу прячется слово «зона», и понимает, что оно значит: там люди как звери в загоне живут. Плохое то место, но зона так далека, что бояться её не стоит. А Гринька и вовсе о ней не думает.
Он думает о том, что кончился солнечный день, и за ним по пятам пришла теплая звездная ночь. Гринька сидит у костерка, и, бросая в него смолистые ветки, жмурится от вспыхивающих копий пламени; костер трещит; искры снопом устремляются ввысь. Скоро ветви догорят, и тогда Гринька закопает в угли приготовленные картофелины. Он любит печеный картофель, и заранее предвкушает, как достанет из золы горячий кругляш и, перебрасывая его с руки на руку, остудит, подденет черную корку и вонзит зубы в горячую картошку. Он довольно улыбается и пытается что-то сказать, но никто его не слушает.
Ваня занят: он упал на спину и, заложив руки за голову, смотрит неотрывно в звездное небо, заворожившее его взгляд подобно магическому шару. Он ищет в небесном полотне знакомые созвездия и, найдя, вслух их называет – Большую Медведицу, Млечный путь.… Ему шел тринадцатый год; худой парнишка в выцветших за лето рубашке и брюках, с белыми вихрами жестких волос; по Ваниному щекам и носу солнце щедро рассыпало веснушки. Он не впервые выводит в ночное коней, и спать на мягкой осенней траве ему так же привычно, как дома в постели. Приподнявшись на локте, Ваня прислушивается - неподалеку пасется пяток лошадей, изредка всхрапывают они, трясут гривами и переходят на новое место. Тишину нарушают только мягкий перестук копыт и фырканье. На поляне не так темно, как в лесу, звезды бросают неверный свет на землю, и Ваня различает неясные конские силуэты. А вскоре восходит луна, и поляна заливается чудесным серебряным светом; в нём черными пятнами проступают лошади, видимые теперь отчетливо.
Гринька уже взрослый мужик, но Ваня умом давно его перегнал. Гринька тоже тощий, как жердь, и так же, как он, одет в линялую одежду. Рубашка бурого цвета, доставшиеся от отца военные брюки и кирзачи – в этом одеянии Гринька проходил всё лето напролет. Изредка мать, беззлобно ругаясь, раздевала его и стирала одежду; тогда Гринька, отказываясь надеть что-то другое, голый отсиживался в бане, дожидаясь, когда высохнут его рубашка и брюки.
Гринька с рождения был необычным ребенком, но, когда ему исполнилось пять лет, он словно задумался, и так навсегда остался задумчивым. Мать спохватилась не сразу, лишь какое-то время спустя; возила сына в райцентр, к врачам, но Гриньку не сумели вылечить. Тело его росло дальше, и достигло сорока лет, а умом он всё ещё оставался в том лете, когда праздновал свое пятое рождение. Его это не беспокоило, как и прозвище дурачка, с той поры намертво прикипевшее к нему. Может, Гринька и не догадывался, как селяне прозвали его; безобидный, как все дурачки, он жил так, как живут собаки и кошки: встречал новый день и проходил его целиком, без остатка, как хотел. Деревенская жизнь с её неизбежными интригами и сплетнями не касалась его совершенно, он не замечал того, что творится вокруг, если не желал этого видеть. Он жил в деревне и в то же время словно за многие километры от неё. Гринька плохо говорил; когда к нему обращались, расспрашивая, он начинал мычать нечто невразумительное, как «Гы! И-их!»; разумная речь давалась ему с трудом, и потому он старался большей частью молчать, хотя понимал, что ему говорят другие. Иногда селяне просили его выполнить что-то несложное, Гринька молча выслушивал, уперев глаза в землю, так же молча кивал и выполнял, но затем уходил, часто в лес. Он хорошо знал лес и любил его, и лес знал Гриньку.
Из всех селян только с одним мальчишкой крепко сдружился дурачок – с Ванюшкой. Как-то случилось, что долгие летние дни они проводили вдвоём, ходили в лес за грибами, на речку купаться или в поле пасти коров, и всё вместе. Однажды среди друзей Ваня сказал, что Гринька отлично владеет речью и говорит иногда такие вещи, что и отца не услышишь, но выдумку раскусили, рассмеялись, задразнили, и Ваня перестал рассказывать о Гриньке. За их спинами родились слухи, ужасно его раздражавшие, позволившие детям дразнить дурачка: говорили, что тому якобы ведом звериный и птичий язык. Того, кто пустил этот слух, уже было не найти, но, появившись, новость ползла по селу как потеха, как шутка, как смех, её передавали соседи друг другу: вот-де наш идиот со зверьем разговаривает.
- Эй, Гринька! – кричали ему в спину неразумные дети. – Поговори с моей собакой, что она лает?
Повернувшись на крик, Гринька выслушивал и, что-то промычав, уходил прочь, а вслед ему несся хохот ребятни, и даже взрослые улыбались их шуткам.
Так ли было на деле – неведомо, но каждый мог видеть, что все собаки слушались Гриньку беспрекословно. Все без разбору, и ласковая дворняга Ритка, и лютый, как дьявол, цепной Полкан. Полкана побаивался даже хозяин, но одного взгляда хватило Гриньке, чтобы замолчал пес, припал к земле и заскулил.
Еще птиц любил дурачок. Неподалеку в лесу он устроил кормушки, куда зимой трижды в неделю наведывался и ссыпал припасенные зерна. Иногда он брал с собою Ванюшку, доверяя нести кульки. Подходя к кормушкам, Гринька начинал прихлопывать в ладоши и выкрикивать коротко: «Э! Э!»
- Зачем ты так поступаешь? – однажды спросил его Ваня.
- Это чтобы напугать птиц, - ответил Гринька. – Если сидят они на кормушках и ждут нас, то нужно, чтобы они улетели. Сейчас страшная зима, бескормица, мало уродилось шишек и ягод; птицы готовы с руки клевать зерна. Я им зла не сделаю, но нельзя, чтобы к рукам человечьим привыкли они. Если привыкнут и близко подпустят к себе человека, то люди им зло причинят. Зло так прочно вошло в человека, что он сросся с ним, не замечает в себе, но птицы в чем повинны?
Потому он, подходя к своим кормушкам, гикал и хлопал в ладоши, распугивая птиц, чтобы не доверились они Гриньке и через него не нашли свою смерть. Глухари, тетерева, лесные голуби стремительно улетали прочь при их появлении и прятались в ветках, поджидая, когда Гринька и Ваня наполнят кормушки.

2.
Тот зимний день и вспомнил Ваня, хотя прошло пять лет, и многое стерлось из памяти. Он вспомнил трескучий мороз, от которого неприятно щипало щеки, и хотелось укрыть их шарфом, вспомнил, как неожиданно громко забили крыльями всполошенные птицы; Ваня далеко еще был от кормушек, но звук стоял такой, будто с ним рядом взлетали голуби. Он повернулся на бок и посмотрел на костер, на Гриньку, спросил:
- Не пора еще печь картошку? Давай я воды принесу.
Он встал и взял котелок. До реки было рукой подать, она текла сразу за лугом, в низине, отделенная от взгляда небольшой полоской леса. Луна светила мощно и сильно, и тропа казалась выбеленной мукой, но Ваня так часто ходил по ней, что мог и с закрытыми глазами проделать весь путь и не споткнуться. Каждый камень, каждый предательский корень он помнил наизусть.
Река медленно кружила стежи, гладь её под луною была как ровная дорога, а вода черная, как смола, когда Ваня погрузил в неё котелок. Наполнив его, Ваня выпрямился; тишина разлилась по реке, только неподалеку плескала хвостом рыба. Вот бы поймать её и сварить уху, но нет с собой удочек. Он прислушался, не ударит ли рыба снова, но услышал совсем другой звук: за его спиной сухо и коротко стрельнула ветка, будто кто тяжелый наступил на неё. Ваня обернулся.
Он ничего не увидел. Лес шумел перед ним, сосны и ели воровали лунный свет и прятали в себе. Ваня видел одну только тьму. Но звук не мог ему почудиться; Ваня медленно попятился, сжимая в руках котелок, и снова услышал треск, более явный, чем в первый раз. В лесу кто-то был, и он шел к Ване, ломая мертвые сучья.
Мальчик не знал, повернуться ему и бежать или остаться на месте, надеясь, что его не увидят. Стоял август, и зверь ходил сытый, опасаясь охотников; возможно, что это лось хочет напиться воды. Ваня еще на шаг отступил.
- Эй, - шепнул ему лес. Человек! К нему идет человек.
- Стой, пацан, - сказал незнакомый ему хриплый голос, и громадная фигура отделилась от деревьев и придвинулась близко. В плечо вцепилась грубая мужская рука и так сильно сжала его, что Ваня вскрикнул от боли. Что-то острое и жесткое ткнулось ему в бок.
- Заткнись, пацан, а то порежу, - холодно и грубо сказал голос, и Ваня замолчал. Ему стало страшно.
Подошел еще кто-то, и, кажется, не один, из-за деревьев их было почти не видно, лишь слышался топот. Тот, кто держал Ваню, наклонился и спросил, кивнув в сторону костра:
- Что за мужик? Ваш, деревенский?
- Это Гринька. Не трогайте его, он дурачок. Он безобидный.
- Давай, пошли. Сейчас поглядим, какой он безобидный, - пахнуло на него табаком из чужого рта. Чужая рука не отпускала плечо, и Ване пришлось так идти; дважды, споткнувшись, его конвоир с силой сжимал пальцы, заставляя мальчика задыхаться от боли.
Они подошли к костру. Гринька уже выпростал из мешка картошку и готовился зарыть её в горячие угли. Услышав шаги, он поднял голову и улыбнулся Ване, но его улыбка тотчас стерлась, а лицо приняло удивленное выражение, когда из темноты вслед за мальчиком выступили трое мужчин.
Пламя их осветило ярко. Они были схожи, как братья, хотя цветом волос различались. Коренастые фигуры, налитые силой, рядом с ними не только Ваня, а Гринька казался хлипким и мелким. Злые, сухие глаза, одежда измята, изорвана, будто её владельцы долго блуждали по лесу. В одном из пришельцев чувствовалась большая сила и властность - он командовал остальными.
Предводитель, отпустив Ванино плечо, выступил вперед и упер тяжелый взгляд в сидящего у костра Гриньку. В руке у него блеснула сталь ножа.
- Ты кто такой? – спросил он.
Гринька молчал, не понимая, что от него хотят, и недоуменно переводил взгляд с предводителя на своего друга. Ваня стоял весь бледный и дрожащий; Гринька медленно встал.
- Ы-и! – он недоуменно ткнул рукой в сторону Вани и вновь посмотрел на предводителя. Его губа отвисла, а лицо приняло странное выражение, словно он с усилиями пытался продраться через какую-то тяжелую мысль. – Ы-и!
- Смотри, и правда дебил! – хмыкнул один за спиной предводителя. Лицо Гриньки было как лист бумаги, на котором написали его болезнь, ставшую более явной от попыток понять случившееся. Предводитель опустил нож и присел к костру; он забрал мешок и вытащил припасенную еду – картошку, завернутый в чистую тряпку хлеб, пачку чая. Взяв Ванин котелок, повесил над костром и покидал туда всю картошку. Время текло в молчании, пока закипала вода. Скоро картошка сварилась, и так же молча все трое съели её, круто соля и не сводя глаз со своих пленников.
Когда кончился чай, а ночь потемнела перед близким рассветом, предводитель сказал, глядя в потухший костер:
- Пора уходить. Возьмем лошадей.
И, подойдя к лошадям, похлопал одну по крутой шее, запустил пальцы в гриву.
- Эй, а с ними что делать? – крикнул ему в спину второй. – Слышь, порешить их надо, если отпустим, то за подмогой сбегут в деревню. Давай порешим и кинем в реку, их не хватятся до утра, а то и до полудня.
- Не надо! – Ванино сердце ударило изнутри в грудь и отчаянно заколотилось, поняв, что случится сейчас. Мальчик метнулся, но один из бандитов, сделав выпад, успел схватить его за руку и рвануть на себя.
- Помоги же! – гаркнул он второму. - Бей идиота, я пацаном займусь!
Всё произошло будто во сне. Жесткая рука сомкнулась на Ванином горле, давя его. А Гринька запрокинул голову и издал высокий, верещащий, переливчатый крик, разнесшийся далеко окрест. «Сейчас убьют», - подумал мальчик и задохнулся. И тут же пальцы исчезли, а кто-то большой и сильный ударил его и отшвырнул прочь.
Страшный вопль вспорол ночь. И сразу за ним рёв, густой медвежий рёв. И лошадиные крики.

3.
На третьи сутки после той ночи Ваня почувствовал, что хочет остаться один, что невмоготу ему терпеть людские лица. Он стал чуть не героем в деревне, о нём говорили и дети и взрослые, друзья ходили по пятам и выпрашивали в сотый раз рассказать, что случилось в ночном. К нему приезжали строгие люди в форме, с планшетами, с ними мать говорила в сенях полушепотом, а затем Ваня несколько раз повторил свой рассказ. Люди слушали, что-то записывали в планшеты, не по разу переспрашивали и уточняли; они не могли понять, почему зверь не тронул их с Гринькой, но Ваня помочь не мог – он плохо помнил случившееся. А когда ему надоело, он сбежал в лес, в укромное место, схоронился ненадолго. Опустившись в траву, обхватил руками колени, вернулся в ту ночь и снова услышал, как завопил бандит, когда звериная лапа ударила его по ногам, сдирая кожу и ломая кости. Упал бандит и уткнулся лицом в траву, и оборвал ор, а медведь наступил на спину и сомкнул зубы на шее. Предводитель погиб не сразу, веревка захлестнула ему ногу, и он повалился навзничь, когда обезумевшая лошадь рванула с места. Он почти обеспамятел от ударов, и не видел последнего, рокового камня, не смог увернуться, и долго еще лошадь несла мертвеца, прикованного к ней крепкой веревкой.
Третий, оставшись один, схватил нож, но что его нож против лесного царя? Жутко стало человеку, когда встал на дыбы медведь, сравнявшись ростом, отступил он, повернулся и бросился прочь. А Ваня остался лежать на земле, и кто-то вдруг ткнулся в него. Испугавшись, он дернулся.
- Тише, тише, - шепнул Гринька и, взяв его на руки, понес к лесу. – Всё уж закончилось.
Ваня прижался к нему, как к отцу, выглянул из-за плеча: за ними, переваливаясь и шумно пыхтя, торопился громадный медведь.
- Ох… - шепнул мальчик.
- Не бойся, - Гринька протянул руку, погладил косматую спину, а медведь лизнул подставленную ладонь. Так и шли они вроем под светом луны, но когда показалась деревня, зверь встал. И зашелся в лае бесстрашный Полкан, когда крепкий медвежий запах коснулся ноздрей.
Сейчас было не страшно, а временами и ночь казалась чьей-то выдумкой: появившиеся ниоткуда бандиты, могучий лесной зверь, ластящийся к человеку как малый котенок. Гринька, издающий странные звуки, схожие с рыком. Выходит, что правда известно ему чужое наречие? И говорить он может, и звать на помощь, и всякий зверь его слушает? Ваня задумчиво смотрел на куст орешника, словно тот мог подсказать ответ. Перед ним качалась ветка, голая, будто кто её обглодал и бросил, лишь на самом верху остался единственный лист. Другие листья густо усыпали прочие ветки, а он родился один. Крепко держится он за ветку, бьет его и треплет в стороны, и нет рядом братьев, гасящих ветер. Каждый удар в одиночку встречает.
В орешнике зашелестело, зашуршало, и Ваня поморщился – теперь не дают ему покоя, ходят по пятам, пытаясь узнать правду случившегося. Но из кустов вышел Гринька с заплечным мешком, в котором что-то лежало. Он выбрался на поляну, сел рядом, бросив под ноги мешок, и, тоже обхватив себя руками, задумался. Он изменился сильно, переменилось само лицо: куда-то пропало безразличие, и выступила вперед печаль. Лицо посветлело, истончилось, скулы сделались резче. И глаза – темные, как на старой иконе.
- Двух лошадей не нашли, - сказал ему Ваня. Помедлил немного. – И тот медведь… знаешь, мне было так страшно.
- Ничего, найдут их еще, недалеко они убежали, живы, найдут,- откликнулся Гринька. – И медведя не стоит пугаться; ему я кричал, он услышал мой зов и пришел. Но я не за этим искал тебя, иду я, вот, попрощаться хотел.
- Куда идешь?
- Навсегда ухожу... Тяжело мне, Ванюша, на мне кровь людская, давит она на душу, а как успокоиться? Не могу, тяжело.
- Да ты что? – вскинулся мальчик. – Слушай, ну что за глупости выдумал? Куда ты собрался? Чего ты маешься? Это же уголовники беглые были; да если бы ты не спас меня, они бы убили тебя и меня! Не выдумывай, оставайся, ты ни в чём не виноват. Тебе все это скажут! Я тебе это скажу. И вообще их медведь убил, а не ты.
И Гринька остро вскинулся взглядом на друга:
- Ты что говоришь, Иван? Ты предлагаешь оправдать мне себя? Это же люди, какими бы ни были, всё же люди; они могли живыми остаться, да вот я не захотел. Что медведь? он неразумен, как и любой зверь, это я обозлился и в злобе не захотел их живыми оставить. А того страшней нет, как убить человека. Зачем ты меня уговариваешь простить себя? Мне нет нужды до того, что вы все простили меня, но каждый себе судьей неподкупным быть должен, судить себя нужно, как преступника, а ты предлагаешь защитником стать…
- Эх ты, малый разумом… - вздохнул Гринька, когда ничего не ответил ему мальчик, и поднялся с земли, на плечо закинув мешок. – Я ухожу, потому как простили вы меня, потому как скоро и меня запутаете, заставите верить, а я не могу так. Мне нужно идти… прощай же! - в последний раз посмотрел Гринька на него, погладил выгоревшие вихры и скрылся за деревьями.
- Гринька, послушай! Григорий Лексеич! – крикнул мальчик, но лес уже не отозвался ему. Он побежал за другом, но в какую сторону не смотрел, не видел того, словно он сквозь землю провалился. Ваня бегал по лесу, звал – всё бесполезно; наконец, он снова вышел к орешнику, где трава была в двух местах примята. И тут Ване показалось, что Гринька пришел, стоит за спиной, нужно только повернуть голову, чтобы увидеть его. Но головы он не повернул.
- Иван, - услышал он голос. – Я спас тебя той ночью, но теперь ты спаси меня; не ходи за мной, не зови меня, в моем уходе – моё спасение. Останусь в деревне – погибну. Если хочешь добра, не ищи меня, осуди меня за сделанное, хоть и пришло оно к тебе добром; лишь в твоём суде будет мне спасение.
Не выдержал Ваня, оглянулся, но никого не оказалось за спиной, и снова на глаза попалась будто обглоданная кем веточка с одиноким листом.

4.
С того августовского дня больше не видели в деревне Гриньку. Сначала вздумали его искать, недоверчивыми стали деревенское жители после побега бандитов, но Ваня рассказал, что видел Гриньку. Рассказал, что тот с мешком шел на станцию и на прощание махал ему рукой. Вообще мальчик казался совершенно равнодушным к пропаже дурачка, не расспрашивал, ищут ли, нашли, и появились те, кто зашептал: друг, мол, а исчез, и вся дружба вышла. Поискали еще недолго, районная газета напечатала несколько объявлений, по радио объявили, да на том и остановились.