Превосходство мастера

В интернете есть Меретдин, человек, работающий с кожей, делающий сначала блокноты, теперь - альбомы. И есть я, назвавшийся Мизгирь, который всё вреям пытается превзойти Меретдина. Когда Меретдин делает очередной альбом, Мизгирь наблюдает за его движениями, запоминает ошибки и в своих работах пытается их избежать. Мизгирь запоминает дизайны Меретдина и пытается их превзойти. Когда же с очередной своей работой Мизгирь (то есть я) приходит к Меретдину, всегда оказывается, что тот уже сделал подобное и шагнул вперед. И я снова догоняю; в каждой работе догоняю Меретдина.

Вот чем объясняется наша непрерывная гонка: я никак не могу припомнить - читал ли раньше или сам написал рассказ о мастере, который не брал учеников. Мастер добился многого, но состарился, а люди боялись, что он унесет с собой за Стикс секреты своего дела. Потому они просили взять ученика и показать ему всё, что мастер умел. Мастер отказывался.
Оказывется, мастер не остановился в своём умении, а каждый день делал новый шаг, он пытался превзойти себя вчерашнего, он и был собственным своим учеником и учителем. Каждый день он узнавал что-то новое о деле, коим занимался всю жизнь. Потому он никак не мог собратьяс с духом и пригласить ученика - пока сам всё не узнает.

---

Часы - стимпанк?

Однажды я сделал стимпанковые часы, они были точны и почти бесшумны. Я делал их долго, и когда село солнце, я выбросил инструменты - часы были готовы. В последний момент я нанес на циферблат деления, затем стёр их и написал на бумаге:
"Часы, выдуманные в безумии (часы, выдуманные во сне).
Насмешка с долей жестокости: существам, полагающим себя здравомыслящими, снятся безумные сны! Им ведомо об отклонениях разума, но себя, себя они считают здоровыми и, просыпаясь, отрекаются от собственной сущности, как если б отрекались от рук или ног. За жизнь они предают себя бессчетное множество раз. Изучив свое тело до пяточек, они не желают изучать собственный разум, они боятся правды, как тигра, и сажают её в крепкую клеть заблуждений. Через заблуждения они смотрят на правду (через клетку они смотрят на тигра)".

Тень Борхеса стояла за мной. Голова болела, и я испытывал странное состояние радости и дикого отчаяния. Отчаяние постепенно вытеснило радость, затем я без сожалений расстался с часами, подарив их первому, кому они понравились. В тот день в первый раз пошел снег.

Зима прошла, и сейчас, весной, я не могу припомнить, как их делал и вообще делал ли эти часы. То, что они были - зафиксировано фотографией, но в доме нет ни одного доказательства их сборки, нет материалов и нет инструментов. Я не могу припомнить, как их делал, как соединял детали, н могу поднять изготовление в своей памяти; всё, что есть у меня сегодня - фотография часов на фоне стены в моем доме (я узнаю рисунок обоев). То, что написано в самом начале, это не доказательство, а лишь разумная причина присутствия часов на фотографии, сделанной моим фотоаппаратом на фоне стены моего дома. Часы были со мной долгое время, я это знаю точно, поскольку проходила не одна ночь, а они всё стояли на тумбе, постепено меняя облик - но я не помню, чтобы прикасался с ним, что-то доделывая и дополняя. Я только нанес на циферблат деления, в тумбочке до сих пор валяется контур.

@темы: копаюсь в разуме

---

В Живом журнале у меня есть в избранном женщина, молодая и очень красивая женщина. Она примечательна тем, что пишет лишь о себе. Её я-сознание на первом месте, я-тело на втором, остальной же мир с его войнами, бурями, смертями на третьем месте. И даже когда она писала о цунами в Японии, она написала только о себе и совсем ничего - о цунами и Японии, если не считать названий страны и катастрофы.
Вот оно как...

@темы: как следует себя вести в интернете

---

Игры всерьёз

«Разум наш ужасающе шаток; наше спасение – в неосмыслении подобного факта. До тех пор, пока человек не задумается над слабейшими местами своего симбионта, он будет счастлив. Даже такой ничтожный момент, как сказанное слово, и он способен пошатнуть разум; простое возмущение воздуха наносит страшнейший удар, от которого не оправляются. Проведу аллегории – мой разум напоминает мне Шалтая-Болтая. Он хрупок.
У меня лежит мешочек с бобами. Всего несколько горстей красной и белой фасоли без счета и вперемешку; когда мешок встряхиваешь, они складываются в узоры, встречаемые в калейдоскопах и гадальных тарелках. Фасолины ложатся друг к другу в произвольном порядке, обещающем закономерность. Каждый вечер перед сном я зачерпываю бобы из мешка ровно столько, сколько ухватит ладонь, и без счета ссыпаю рядом с кроватью. Бобы хранят мои сны и встречают со мною рассвет. Утром, при пробуждении, я отделяю белые зерна от красных, затем пересчитываю их по отдельности, и складываю полученные числа. Если разум не в силах сосчитать вещи, и сложить их число, и понять их конечность, то разум безумен. В тот день, когда фасоль у кровати не будет иметь счета, в тот день он обезумеет. Пожалуй, мои бобы есть самый простой способ засечь этот миг и увидеть начало своего сумасшествия.»

@темы: копаюсь в разуме

---

Игра "Притвориться придурком"

Игра поэтапная, вот описание.
1. Этап первый - на любом известном ресурсе завести себе личный бложик.
2. Этап второй - начать вести этот бложик, заименовать его дневником, журналом, и записывать туда всё, что произошло по жизни, как то: куда сходил, с кем встретился. Писать интеллектуальные мысли, пришедшие в голову, ощущения от прочитанных книг и просмотренных фильмов, но всё, что записано, тем не менее отдает духом вашей жизни, даже если это рецензия. Вы показываете всем, чем живете, чем думаете, что переживаете. Самые наглые и бездумные могут писать о сокровенном.

Почему игра называется "Притвориться придурком"? - поскольку в неё играют люди, почитающие себя умными и серьезными. Хоть на время нужно уйти от ума и стать глупцом, дурашкой.
Есть блоги мастеров, с ними всё понятно, это выставка работ того, что человек умеет и делает; плохо, хорошо, - он просто делает и показывает другим. Ничего стыдного в том нет. Любая работа должна быть упорядочена.
Есть графоманы, писатели, авторы, то есть люди, не могущие не писать; письмо для них как вохдух, ка кжизнь, они обязаны сказать то, что переполняет их, иначе им станет больно от умерших слов. Они переживают каждую секунду жизни и, найдя что-то поразившее их, тут же запишут; часто это принимает вид рассказа или стихотворения. Так Лиль-Адан однажды понял, как человек, славе которого завидуют боги, мог быть отвержен друзьями, любимой, проклят и убит. Как проститутка носит на груди локон любимого.
Есть политики и люди, любящие славу, они не могут без восхищения, без обращения на себя взоров всех прочих людей; их знамя - тщеславие, их болезнь - жажда известности.


***
Те, кто не автор, не писатель, не мастер, не больной влечением к известности, те придуряются, пиша в бложик. Они холят, лелеют интернетный ресурс, подбирают ему стиль и раскраску, они украшают его финтифлюшками, даже тратят деньги на него - и всё это затем, чтообы рассказать другим, как они видят мир. Рассказать посторонним, слепым, равнодушным людям и ждать отклика на свой взгляд. Ей-богу, я не могу понять подобную попытку раздеться на людях человека, почитающего себя нормальным и наделенного какими-то принципами морали. Зачем он всем рассказывает о себе?
Я думаю, что они просто хотят сыграть в игру "Притвориться придурком", что их вообще-то нисколько не красит.

Если же они пишут всерьёз, то на самом деле придурки.

@темы: игры людей, игры богов

---

Русский скрапбукинг

Буду честен: я захватил самое начало русского скрапа, которому не так давно исполнилось пять лет. Я видел четыре года его развития.
Одна скрапперша написала в сообществе года два тому назад следующую мысль: кто начал заниматься этим видом рукоделия, тот уже не сможет прекратить им заниматься. Я бросил очень легко. Классический скрапбукинг - это зло.
Я до сих пор посещаю все сообщества в ЖЖ и многие дневники, журналы, блоги мастеров скрапа. Люблю красивые работы, но видит бог, меня задрали их готовые прибамбасики, их специальная бумага, их специальные штампы, их специальные маски, специальные краски, пудра, фены, цветочки, лепесточки, ленточки, брадсики, украшения и тому подобная ерунда. Готовая, на производство которой работает целая ветка промышленности. Меня это всё задрало. Так же как и милые, красивые, нежные, симпатишные, отличные работы, получающиеся в итоге. Я могу смотреть на пастельные тона, удивительные украшения, переходы цветов, дистресс, но нисколечки не хочу повторять.
Если мужская тема - то бумага строгая, украшения минимальные. Если детская тема, то всё веселое, яркое, праздничное. Если старинная тема, то всё, что может быть измазано, измазано дистрессом.

**
Мне подарили натуральную кожу очень плохого вида и качества. Клянусь,этим подарком во мне разбудили спящего демона, он вырвался; сегодня я отказался от своих весенне-летних работ; я хочу, мечтаю, жажду возвести отвращение в ранг красоты, мерзость в эстетику, добиться любования грязью, желание касаться пакости. У меня родились замыслы двух работ, пакостных в своём конечном виде, и я хочу (мечтаю, молю) достойно их воплотить. Мне не хочется нежной красоты, её полно без меня; я хочу красоты мерзкой. Тления, гнили, распада, смерти. Натуральная кожа поможет мне. Формой станет фотоальбом.

@темы: игры людей, игры богов

---

Уходите - анименщицы и анименщики, яойщицы и яойщики, любители флешмобов и поздравлялок, у меня нет ни яоя, ни аниме, да и Японию я не люблю совершенно, из флшмобов давно вырос; я знал, что сайт немного глуповат, но мирился с этим.
Я работаю с кожей, с натуральной кожей. Этот дневник для записывания мыслей, пришедших в голову.

---

Расскажу одну историю; мне в ней не нравилось то, что она произошла на деле, и потому для меня потеряла всякую забавность.

Случилось это перед войной. Я специально ставлю подобное уточнение: виной тому, что данной истории не уделили достаточного внимания, оказалась подступающая война; более значимое событие затмило собой менее значимое, и вскоре о втором забыли. История превратилась в забавный эпизод, необъясненный случай, записанный в книгу и в ней похороненный, пока кто-то любопытный не раскроет страницы.
Итак, случилось всё летним днем в один из хороших годов. Хотя Европа уже чуяла подступавшую войну и тревожно ворочалась, но в тот год и самые проницательные умы не могли еще предсказать ужасы второй Мировой. Народы континента походили на стадо оленей, услышавших далекий львиный рык, но по привычке мирно щипали траву, хотя иногда поднимали головы и оглядывались в поисках опасности. Один год выдался более спокойным, чем предыдущие, и страны погрузились в некое сонное оцепенение, готовое рухнуть в любой момент.
Настал август, самый жаркий и дремотный из месяцев. В полдень одного из дней фермер (назовем его Джонсом, но имя не сохранилось в истории, песок забвения стер все символы) окончил свою работу в поле и собрался возвращаться в дом. Солнце стояло в зените, тяжелая жара висла над хлебами, деревьями, дорогой. Птицы умолкли, спрятавшись в тень листвы, и только смелые из них подавали изредка голос. Джонс, утерев рукавом обильный пот, направился к ферме, намереваясь перекусить и переждать самую жару. Его сын, работавший рядом, немного замешкался, доделывая какое-то дело, и ступил на дорогу через несколько минут после отца. Джонс не ждал его, а ушёл вперед; от поля до фермы было километра три, и сын видел спину неторопливо идущего отца. Он непрерывно смотрел на неё, не отводя взора, как в море не отводят глаз от очертаний земли. Фермер был единственным, кто двигался, и своим движением посреди замерших предметов невольно приковывал внимание. Сын наблюдал за ним до тех пор, пока Джонс не скрылся за деревьями.
Дорога к ферме делала резкий изгиб почти под прямым углом. Здесь поля разделялись полосой высоких деревьев, растущих рядами, слишком узкой, чтобы называться лесом. Кусты густо покрылись листвой, а трава вымахала высокой, и невозможно стало разглядеть что-либо за поворотом. Любой путник или машина оставались незамеченными до последнего момента и появлялись внезапно, словно деревья их выплевывали. Такое точное воссоздание декораций необходимо, чтобы понять случившееся: сын Джонса, непрерывно следивший за отцом, целиком потерял его из виду на несколько минут. Когда Джонс миновал поворот, он исчез из глаз сына, но продолжал идти в его памяти. Через время и сын достиг поворота. Дальше дорога шла прямо, и так до самых построек фермы. Прямую, как русло Стикса, дорогу увидел сын, когда оставил за спиной полосу кустов и деревьев. Но была она пустынней стола бедняка; его отец исчез.

Пустота дороги показалась младшему Джонсу внезапным криком в тишине. Он мгновенно встревожился, стал оглядываться назад, ища отца. Деревья стояли равнодушно и покойно, ни трава, ни кусты не шевелились. Впереди тоже ждала непонятая, лишенная всякого движения пустота, далеко обрезанная стенами сараев и дома. По обеим сторонам тянулись поля с хлебами, высотой по грудь взрослому человеку, и у горизонта заканчивались засиневшим лесом. Парень стоял посреди мира совершенно один, хотя точно знал, что его отец не мог достичь и первого строения (низкого сарая, где они хранили инструмент), даже припусти он во все лопатки, едва миновав поворот.
Сын медленно двинулся вперед, вертя головой по сторонам, зорко осматривая неглубокие канавы, отделившие поля от дороги. Он знал, как внезапно поражает человека удар, и теперь оглядывался, страшась увидеть упавшее тело, и одновременно жаждая найти его. Скоро он заметил искалеченные колосья и широкую тропу, уходящую в поле; кто-то большой, кто мог быть его отцом, перепрыгнул канаву и бросился бежать прочь от дороги, в пшеницу. Мимолетная досада мелькнула у фермера, когда пришлось ему тоже спешить вслед по тропе из сломанных колосьев. Недалеко он убежал: всего несколько шагов успел сделать и едва не споткнулся о распростертое тело. Младший Джонс припал к нему поспешно; то был его отец, живой, но вцепившийся в землю, мычащий, как пьяный, и дрожащий под руками сына. Сын безуспешно пытался поднять отца, тот сильно отбрыкивался, молотил ногами и вновь припадал к земле, стоило чуть отпустить его. Фермеру ничего не оставалось, как спешить за помощью к дому.
Прибежали другие работники, пытались поднять хозяина, но им тоже не удалось ничего сделать. Джонс словно не слышал обращенных к нему слов, но пинался каждый раз, когда его пытались поднять. Он вел себя настолько необычно и не давал себя увести, что работникам пришлось с помощью веревки усмирять хозяина; только связав крепко, они сумели принести его в дом.
Они занесли его в кухню. Джонс, едва упали путы с его рук и ног, тут же вскочил и бросился в закут между шкафом и стеной, забился туда и не хотел выходить. Его уговаривали спокойно – он ничего не слышал; его брали за руки – он вырывался и сильно, с надрывом, кричал, едва делалось усилие потянуть его. При том глаза его наполнялись таким ужасом, что не по себе становилось тому, кто тянул. Решено было оставить его в покое и послать за врачом.
Но еще до того, как пришел врач, люди заметили, что Джонс хочет спрятаться. Вся его поза, усилия, призванные втиснуть кряжистое тело старика в малую щель, подобранные ноги – всё говорило о безумном желании скрыться.
- Он словно боится, что здесь его ждет враг, могущий его убить, - произнес один из работников. – Он опасается за жизнь.
Слова как нельзя кстати подходили к состоянию Джонса. Искаженное ужасом лицо подтверждало правоту сказанного.

Так и провёл он остаток жизни – на кухне, спрятавшись в нишу между стеной и шкафом, негодный к работе и жизни. Жаркие, томные дни сменялись лунными ночами, дожди питали благодарную землю, несли с собою прохладу; хлеба наливались тугой силой. Джонс не покидал своего угла, и покой не мог его излечить. Сын, исполненный страдания, запретил врачам трогать отца, видя, что причиняют попытки извлечь его. Долгие часы Джонс сидел, замерев и весь подобравшись, начиная метаться тогда лишь, когда кто-то подходил слишком близко к убежищу. Он не узнавал никого, ни жены и ни сына. Кормили его так: ставили блюдо прямо на пол у ног и уходили, оставляя в полном одиночестве; спустя долгое время Джонс выбрасывал руку, быстро хватал кусок пищи и совал в рот, и вновь сжимался в комок. Пахло от него ужасно. Несколько дней длилась агония, пока однажды утром не нашли мертвым старого фермера. Он умер ночью, в той же скрюченной позе, и успел закоченеть. Ужас, отнявший у Джонса разум и речь, наконец, прикончил его окончательно. В то утро сын, кроме горя, испытал в душе облегчение и признание за то, что отец его мучался недолго, лишь несколько дней.

История закончилась с его смертью. Джонса похоронили, и теперь его сын стал работать в полях один, как раньше работал с отцом. Подступавшая война закрыла собой этот случай, он остался лишь на страницах книги, славящейся хрестоматийным изложением всего странного, что происходит. Появление Божественной Матери и привидений нашли там соседство, превратившись в забаву читателю, как и кончина бедного Джонса. Человек с воображением может взять его случай и, используя как канву, расцветить красками вымысла, пытаясь угадать, что увидел старик Джонс, едва повернул к дому; что он увидел, отнявшее его разум и убившее его самого, и от чего он пытался таиться сначала в пшенице, затем в закуте. Его прикончил ужас от образа, отпечатавшегося на сетчатке глаза, и раз за разом встававший перед ним, едва выдумывал он покинуть убежище. Что подстерегало его на дороге или, наоборот, само оказалось внезапно застигнутым человеческим оком? Зрелище не предназначалось для человека: разум не выдержал схватки между пониманием мира и увиденным образом, между сонным, солнечным полднем и обличьем того, кто стоял перед ним; Джонс пал жертвой несчастного случая. Человек с воображением может рассказать обо всех крылатых исчадиях ада, выбравших злосчастный для фермера час, о привидениях и порождениях бурной фантазии, он может предположить, что чудовище Говарда, чей облик не в силах описать перо (известно только, что его тело состоит из мрака, и всякий, кто видит его, сходит с ума) – что чудовище покинуло пещеру с рубином и вышло пастись на дорогу. Но ему не поверят, выдумка породит скепсис, сильное оружие перед непонятными разуму вещами, и вновь случай Джонса превратится в потеху. Писатель расскажет лишь то, что придумал его разум, и сам будет знать, что рассказ его полон вымыслом, фантазией, оттого и нестрашной, что она выдумана. Писатель вообразит сфинкса, чтобы объяснить испытанный ужас, тогда как Джонс испытал ужас, увидев сфинкса. Писатель передаст смятение, лихорадку, страх, тревогу, но не вызовет их, если сделает попытку придумать, что случилось тем днем. Чтобы написать правду, ему придется идти рядом с Джонсом за роковой поворот, плечом к плечу, и смотреть туда, куда смотрит Джонс. Ему придется объяснить, как в летний день, полный неги, покоя, просочилось то, что убивает разум одним видом. Сейчас происшествие с Джонсом остается правдой, не поясненной, и потому непонятной, и, может, стоит благодарить судьбу, что никого из людей не было в тот миг рядом с фермером на пустынной дороге. Мы не прячемся, ужас нас не калечит, поскольку разумом мы не можем понять того, что Джонс увидел. Хотя он поплатился жизнью.

---

Слепой

Надо мной живет слепой и глухой человек, добровольно изувечивший себя. Раскаленная на огне спица стала последним предметом, который он увидел. Я знаю о его увечье, но не разгадал тайны его происхождения, хотя и прошло десять месяцев. Зато я постыдно шпионю за увечным, стоит ему появиться на лестнице; мать заботливо поддерживает его за локоть, глядит под ноги и не замечает слежки. Матери я будто не вижу, она для меня не живет вовсе, в мире есть только инвалид и его упорно хранимая тайна.
За десять месяцев он не раскрыл рта и не сказал даже одного слова. Это я узнал от его матери, чье существование ничтожно.
Уже весной (а дело случилось 17 января) существование увечного приобрело для меня знаковый, особый смысл; он превратился в некий символ для меня, тайный и желанный, и который надо обязательно разгадать. Символично всё: и то, что он живет выше меня на три этажа и над моей головой, как высшее существо (бог или царь), и его молчание (он как не находит тех слов, что стоит произносить, или же слова сделались для него чужими, артефакт его прошлой жизни). Знаковой является его слепота, и она как отличительная черта – погасший для Гомера свет, слабеющие глаза Борхеса.

@темы: копаюсь в разуме

---

Сны в Красном тереме

О красавице Чи-Е ходило множество слухов и легенд. Один молодой поэт, повстречав ненароком Чи-Е в саду, где та гуляла в окружении подруг, закрыл глаза ладонью, словно был ослеплен вспышкой света, повернулся и бросился прочь. Чи-Е простила ему невоспитанность, когда позже он смиренно положил к её ногам увитый лентами свиток. В том свитке поэт воспевал красоту девушки, так поразившую его, что он на минуту забыл обо всём:

Распустила она косы свои
и днём нам ночь явила – чудо!
Лицо её между волос
как полная луна на небе.

Такой красивой была Чи-Е. Однажды днём она крепко в своих покоях, сморенная жарой, и в окно залетела громадная муха. На кухне готовили вечернее кушанье, и муха, наевшись помоев и хорошенько в них испачкавшись, залетела в покои Чи-Е и села спящей на щёку. Чи-Е почувствовала, как её кожу колют мушиные лапки, проснулась и ударила себя по щеке. Поднеся ладонь к глазам, она увидела чёрный след от раздавленного насекомого и услышала мерзкий запах. Чи-Е проворно вскочила и бросилась в умывальню; она приказала слугам вскипятить много воды, и целый час терла себе лицо и плескала в него пригоршни воды: Чи-Е всё казалось, что муха снова ползает по её щекам, носу, лбу; девушка содрогалась от отвращения и подливала из кувшина свежую воду. Скоро щеки и лоб стали красными, как цвет мака, а Чи-Е всё не могла успокоиться. Она была готова разрыдаться, чувствуя, как отвратительно стало ей собственное лицо, а невидимая муха всё ходила по щекам, носу и лбу.
В плачущем виде застал Чи-Е её брат, Цы-Жуй, и спросил:
- Что с тобой, сестрёнка? Отчего ты плачешь? Почему щеки и лоб твой красны, как зимний закат?
Чи-Е поведала о том, что с ней, спящей, случилось в покоях, и посетовала, что никак не может отмыться от грязи насекомого, хотя истратила уже десять кувшинов воды. Тогда Цы-Жуй рассмеялся, и, достав пахучее мыло, вручил его сестре со словами:
- Ты плачешь понапрасну. Возьми его и намыль свое лицо; вот увидишь, как пропадет мерзкий мушиный запах и останется только аромат розы.
Чи-Е так и сделала, и с первого прикосновения мыла исчезла невидимая муха, и больше не досаждала красавице, а её лицо приятно запахло розами. Девушка поблагодарила брата, взяла зеркало и стала любоваться собой, а о мухе больше не вспоминала вовсе, будто той не было.

***
Мне нравится побасенка, в ней нахожу интересный смысл соблазнения человека. Красота часто ассоциируется с невинностью и добродетелями, словно тот, кто ангельски красив, получает вместе с приятными чертами лица и приятную душу, не отягощенную пороками. Часто трудно увязать черный порок с красотой. Чи-Е и являет мне образ невинности.
Но как смертный не сможет за себя поручится, и не сможет избежать соблазнов и грехов мира, где бы он ни был и как бы не отгородился от реальности, так и невинность Чи-Е оказалась осквернена. Муха, воплощение мерзости и порока, нашла путь, подкараулила, когда красавица погрузится в сон и станет беспомощной, и напала, оскверняя чистую кожу. Когда проснувшаяся Чи-Е поняла, что осквернена, она пришла в ужас - её невиность была порушена, но душа хотела очищения, чтобы вернуть прежнее сотсояние. Осознание греха, его глубины и раскаяние есть пути к возвращению прежнего.
Но и тут человека подстережет дьявол. Он даст понять, что грех вовсе не так черен, как видится, и что его глубина и мерзость лишь усилены чувствительностью оскверненного, а на деле это пустяк, сущий пустяк. И он дает нам средство забыть о грехе, свести его к пустяку и вообще не думать о нём, как о ничтожном происшествии. Вода высохнет на коже, но мерзостный след перебьется приятным запахом, вводящем душу в заблуждение.


Но, чем хороши побасенки: их можно читать просто как анекдот-с, ничего там не ища; короткий тект не успеет надоесть, а смысл можно не искать, тем более не думать и не спорить над ним...

---

Если готовишь еду и поешь, то еда приобретает вкус песни. Так можно испортить замечательное кушание и сделать его неудобносваримым, если выбрана плохая песня, тянущаяся через силу; можно наслать болезнь или смерть, если над готовящимся блюдом петь песни для покойника, а затем подать блюдо живому человеку.

Пусть уходит в архив

---

Амфисбена

Фасад дома был мне знаком, как собственная ладонь; дважды и четырежды за день я шел мимо него, и знал, что кованая балясина перил слегка выгнулась, а камень угла украсился шрамами сколов. Снаружи я знал старый дом, но внутри никогда не был, и лишь случайное знакомство с его хозяином открыло мне дверь в особняк.
В один из туманных дней, когда вытянешь руку и не увидишь кончиков пальцев, я шел по тротуару домой, скорее угадывая чутьем, что прохожу мимо старинного дома, чем видя его воочию. Туман подло обманывает прохожих и ворует пространство; огибая окованное крыльцо с перилами, я едва не ударился телом в другого человека, и лишь в последний момент успел заметить движение на фоне плотной темноты крыльца и резко остановился. Это был хозяин дома, он спускался по ступеням на улицу, и тоже увидел меня и замер, испугавшись внезапности появления другого человека.
Хотя туман был виновен в том, что мы с незнакомцем стояли так близко друг к другу, что нарушили приличия, однако я опустил глаза и сказал, признавая оплошность:
- Извините.
- И вы уж меня простите, - раздался в ответ его голос, неожиданно сильный. – Проклятая погода, я ни черта не вижу.
Он порылся в кармане, достал зажигалку и высек огонь. Я поднял голову и посмотрел на своего визави. Конечно, извинившись, мне стоило идти дальше, но только его лицо заставило меня остаться на месте, а близость расстояния и сильный огонь, не заглушаемый ветром, позволили хорошо его разглядеть: черты хозяина дома показались мне настолько знакомыми, словно передо мной сейчас стоял мой товарищ или сослуживец. Я давно знал эти глаза, нос с горбинкой, темные брови и бледные щеки, знал манеру в минуту сильного смущения подносить два пальца к полям шляпы, словно раздумывая, снять ее или нет. Знал фигуру, облаченную в темное пальто из дорогой ткани. Я всё это знал, но не мог припомнить, когда и где видел. Похоже, что и хозяин дома испытал те же чувства, поскольку воззрился на меня и с минуту разглядывал пристально, не смущаясь.
- Вы мне кажетесь удивительно знакомым, - наконец, он нарушил молчание.
- Вы мне тоже, - ответил я. – Только никак не вспомню, где мы встречались.
- Может быть?.. – и он назвал несколько мест, далеких отсюда, но я отрицательно помотал головой: вот уже двадцать пять лет я никуда не выезжал из своего города.
Он опустил руку и погасил пламя.
- Странно… я приехал два дня назад, - темнота не позволила мне разглядеть его лицо, но в голосе виделись задумчивость и пытливость. – Но я точно вас где-то видел! Может, на стекле? Знаете что, я сейчас тороплюсь, к сожалению… именно сейчас, да, тороплюсь. Неотложное дело. Приходите ко мне, я хочу угадать, как так вышло, что мы знаем друг друга и не помним этого. Пожалуйста, когда будет много времени, приходите обязательно, я всегда дома, дайте мне слово, что придете. Я хочу знать.

Он попросил, и я дал свое слово в ответ на его «обязательно». Правда и то, что я не сразу воспользовался данным словом, а прождал некоторое время, две-три недели; но однажды, когда солнце било в землю, как в бубен, я решил навестить знакомого незнакомца. Памятуя о том, что меня ждут, я выбрал время, когда тени стали короткими, и впервые поднялся по ступеням. Справа от двери белела кнопка звонка, я нажал на нее. «Дин-дон! Дин-дон!» – пропел звонок, и послышался голос из-за двери:
- Проходите, открыто! Проходите, открыто!
Я толкнул незапертую дверь и очутился в холле. Он был громадным, как поле, и темным, как сумерки. В воздухе вились холод и свежесть, словно перед моим приходом шел короткий дождь, и каменные плиты блестели от влаги, отражая тени. Несмотря на то, что кто-то меня позвал с улицы, холл оказался совершенно пустым.
- Здравствуйте, - повысив голос, сказал я пустоте. – Это я, вы меня помните? Мы встречались в тумане.
Точно я обращался к темноте, к холлу, к дому и ждал, что они мне ответят. То, что хозяин спрятался, меня немного смутило.
- Да-да-да, - дробный смешок и веселье в голосе невидимого собеседника. – Помню, конечно. Отлично, что вы пришли, прошу, проходите, не стойте у входа.
И я пошел, через дождь и пустоту, окунаясь в запахи старинного дома. Витые лестницы вбегали вверх и терялись на следующем этаже, я шел мимо них, по отполированному, словно мокрому паркету.
- Дальше, прошу вас, еще немного… - звал голос, а комнаты, через которые я ступал, тянулись анфиладой; я открывал двери за дверьми, но в каждой из них находил одну пустоту.
- Дальше, - звал меня голос хозяина, и я открывал следующие двери.
Хозяин дома невидимо присутствовал рядом, но пустота и одиночество были так же привычны дому, как стены и крыша; без них он бы рухнул. И когда замолк зовущий голос, я вздохнул с благодарностью: правильным было идти в полной тишине. Идти вперед и открывать двери.
А когда я зашел в библиотеку, то остановился. Библиотека тянулась вверх, через все три этажа дома, до самой крыши. По стенам расположилось множество шкафов с тысячами книг. Каждый шкаф был сделан из крепкого прозрачного стекла, и плотно заставлен томами; из стекла такого крепкого, что выдерживал толстые книги, и такого прозрачного, что я со своего места мог видеть тисненные золотом названия на корешках. И на втором этаже библиотеки, куда вела деревянная лестница, тоже стояли стеклянные шкафы. Я подошел к ближайшему шкафу и открыл его. Переплет книг составляли кожа, дерево, пальмовые листья и ткань; каждая книга отличалась от предыдущей; но я не увидел книг, напечатанных в типографии. На стеклянных полках стояли подобранные по росту тома, вручную обтянутые кожей, тканью и травой, но все они, так несхожие обликом, всё равно напомнили мне орнамент восточного ковра.
- Их делала одна рука, - прошептал я. – Один мастер трудился над ними; ничего удивительного, что они, множественные разности, так схожи между собой в совокупности. Лишь подлинный творец умеет создавать абсолютные разности.
Протянув руку, я достал одну книгу и раскрыл ее. Старые, пожелтевшие листы были испещрены написанными пером буквами. Я достал вторую книгу, третью, четвертую: от корки до корки мелкими красивыми строчками их заполнила рука человека. В шкафу не оказалось ни одной книги, напечатанной с помощью машины, только чернила и перо стали единственными помощниками неведомого умельца.
Строчки читались легко, словно были сделаны моим почерком (хотя я никогда не ставил завитки у букв «д» и «б»); я понял, что вижу рассказы, написанным либо книжным мастером, либо хозяином дома, если только он сам не переплетал заодно и книги. Прочитав немного сочиненное (совсем чуть-чуть, и оно оказалось мне незнакомым), я увидел еще одну забавность: каждому рассказу была отведена всего одна книга, и их ширина и размер напрямую зависели от тысяч букв, втиснутых между двумя корками. И обложка перекликалась со своим содержанием: если в рассказе речь шла о путешественнике, то книга была обтянута стертым и поцарапанным шевро; обклеенные тканью уголки истрепались, а латунная пряжка замка имела жалкий вид от многочисленных царапин. То есть книга как будто долго лежала в багаже путешественника, и была извлекаема им на вечерней стоянке. Если же в рассказе говорилось о красавице на балу, то тончайшее венецианское кружево украшало обложку и отвлекало взор от богато расшитой ткани форзацев, а жемчужины на застежке скользили под пальцами. И каждый том в шкафу нес на обложке клеймо содержания, как каторжник носит на лице клеймо своих преступлений, и с первого взгляда становилось ясно, что он прячет внутри. Я понял, что один человек и делал обложки, и исписал пером страницы, с такой тщательностью всё было выверено и запечатлено друг на друге, и перекликалось друг с другом. Один человек сорвал с книг печати таинства и невинности.
Глядя на эти тома, стоящие обнаженными перед моим взором, как красавицы на невольничьем рынке, я снова уловил момент, наполнивший мой рот горькой слюной: обложки книг неуловимо сходились друг с другом орнаментом ковра. Они были одновременно разными и одинаковыми. И, поняв это, я бросил на пол том, который раскрытым держал в руках, я не стал читать его дальше, тем более отринул мысль прочесть остальные книги: не захотел сознавать, что сюжеты их схожи между собой. Лишь подлинный творец умеет создавать абсолютные разности; копирует раз за разом творение тот, чей талант ограничен. И все те тысячи книг, которые я видел перед собой, книг в стеклянных шкафах, заполонивших библиотеку – все они могли оказаться различными вариациями одного громадного сюжета. У тысячи блюд мог оказаться один вкус.

Я ушел из библиотеки. Больше мне нечего было делать в доме, где жил не творец, а подражатель, выдавший себя за творца. Голос больше не звал меня, и абсолютная тишина воцарилась в доме, опирающегося на одиночество, как на фундамент. Я шагал через дождь и тишину, и думал; обложки книг были выполнены с большой тщательностью, выдававшей недюжинное мастерство, что приходит только со временем; книги в шкафах стояли плотно друг к другу, было их несколько тысяч, и я сказал:
- Если целыми днями переплетать, остается ли время мыслить? Созданы ли книги для тех, кто умеет читать?
Только в холле у самой двери я припомнил, что знакомым показался мне хозяин дома, и сказал вслух и вполголоса:
- Эти книги написаны мной? Ведь хозяин дома похож на меня как отражение в стекле.
Из-за открывшейся мне догадки я замер на месте, но назад не повернул. У амфисбены две пасти, чтобы исторгать свой яд.

---

1. Никогда не спите в комнате с открытым окном

Готовая работа лежала на столе, среди кистей, тюбиков с красками, ветоши, среди всего множества вещей, коими был завален стол его. Он сдвинул их в сторону, освободив место для подрамника и неосторожно уронив при этом несколько тюбиков, но не стал их поднимать, а оперся локтями о столешницу и опустил лицо в чашу ладоней. Смотрел неотрывно на картину и чувствовал, что она полностью окончена, и любой мазок окажется уже лишним; некоторое опустошение наступило в душе, её освободило давнее напряжение; художник не догадался еще, что глубина его тоски впереди, через день-другой, когда сознание полностью проникнется завершенностью того, что держало его существо в течение нескольких безумных месяцев. Месяцы прошли, безумие больше не питалось от его сил; готовая работа лежала перед ним. Тоска, как недоверчивый зверь, таилась, пряталась, едва показывая свою тень, ещё боясь ступить в душу, и набиралась смелости для удара.
Широкие окна мастерской, расположенной в мансарде старинного дома, вливали в комнату ночь. Был поздний час, самое темное время, и демоны безнаказанно парили над землей на черных крыльях, невидимые в темноте, и подстерегали не спящих людей. Художник погасил лампу, раскрыл настежь окно, быстро скинул одежду и лег в постель. Безумие вдохновения отпустило его, и впервые за много месяцев он уснул не с мыслями о картине, и не она приснилась ему в ночь, полную демонов.
Ему приснилось, что он стал женщиной и лежит в своей постели, в мастерской; вокруг привычная обстановка, запах краски, заваленный вещами стол; напротив потертого дивана, служащего ему постелью – ночное окно. Всё привычное, как в прежние дни, кроме одного: он стал женщиной. Художник не ощущал своих плеч, грудей, бедер, только в животе нарастали томление и тяжесть. Лежа под одеялом и прислушиваясь к телу, он понял, что у него женское лоно и в нем готов зародиться ребенок, отсюда и тяжесть. Он замер мысленно, уловив чуткую связь между физическим и мысленным своим состоянием – стоило бы ему захотеть ребенка, как тотчас мощно, неукротимо потянулись бы внутри него ростки чужой жизни, мгновенно сформировалось бы чужое тельце, крохотное и страшно тяжелое. Ребенок! Он представил, как будет рожать его, скорчившись в страшной боли родов, в какофонии собственных криков, представил, как мокрый, орущий, безобразный младенец уткнется ему в грудь и без ласки сожмет губами сосок. И что ему придется забыть краски и кисти, и в одиночестве несколько лет растить то, что зародилось столь непонятно и неестественно. Лоно ждало, пульсируя в предвкушении выбора, и он отринул ребенка, приказал мысленно: «Нет!». Мгновенно бедра стали влажными и горячими, хлынули крови, торопясь покинуть пустоту живота, простыня противно намокла, не успев впитать влагу. Художник прижал ладонь к промежности, пытаясь заглушить быстроту потока, но кровь сочилась между пальцами, толкалась в ладонь, торопилась уйти из тела. Он подумал, что умрет сейчас от потери, и покорно закрыл глаза, не понимая, как женщины переносят подобное состояние и как их не пугает постоянно сочащаяся рана, столь ужасная для его сознания.
Он проснулся, весь мокрый под одеялом от обильного пота, во сне принятой им за кровь. В окне чуть серело от близкого рассвета; художник поспал не более трех часов, и уставший от многомесячной встряски мозг не успел отдохнуть. Голова словно налилась чугуном, с таким трудом он приподнялся с подушки и заметил, что с телом происходит что-то неладное. Художника трясло, как в лихорадке, по членам разливалась страшная слабость, кожа стала мокрой от испарины. Его уд торчал напряженно, словно почуял близкий запах женщины, и от напряжения болел; человек сжал его рукой, и ствол тут же затолкался, забился испуганной птичкой в ладони, принося боль и наслаждение. Он был до краев полон дикой энергией, тем ребенком, которому художник не дал жизни во сне. И сейчас под пальцами энергия рвалась наружу, в благодатную почву, способную зачать и родить от неё. Художник понял, что не сумеет сдержать необузданную силу любви, и дал ей выход; несколько быстрых движений – и обильная живая влага выплеснулась в ладонь и стала подобна воде, упавшей в пустыню. Он с отвращением вытер испачканную ладонь о простыню и снова уснул, несмотря на слабость. И до утра его мозг метался в тяжелом сновидении, схожем с помешательством, а тело терзал демон, пока светлые лучи не прогнали исчадие.

---

Настоящий враг

Настоящий враг - тот, кто тебя ненавидит настоящей ненавистью. Он напросится в гости, придет, ляжет в твою постель и умрет. Умрет в твоей постели, как и должен поступать настоящий враг.
А если вы просто кого-то недолюбливаете, и при встречах не здороваетесь, спеша отвернуться, то узнайте, что тот человек - вовсе не враг вам, а так, мелкая шушера. И отношения ваши мелки, как шуршание мышей в подполе, пока кот не пришел и не спугнул. Настоящий враг не устраивает подлянки; нет, если он вам что-то устроит, то это будет настоящая подлость, великая подлость, отходить от коей вам придется очень долго. Это - как чужая смерть в твоей постели.
Есть что-то недостойное в том, когда с тобой встречается человек, не дотянувший даже до врага, это какой-то смешок жизни, выпавший на твою долю, её презрительное рыгание. Жизнь тебя не любит, если не наделила настоящим врагом, а лишь мелким пакостником. Если же враг присутствует, его нужно беречь: слишком мало людей на земле могут похвастаться, что и у них есть подобное. Чтобы стать настоящим врагом кому-то или заиметь настоящего врага, нужно обладать определенными качествами души; без них ничего не выйдет, они путеводная звезда для врага, как пламя свечи для бабочки. Есть пламя - будет и мотылек.
Ах, да... можно похвастаться, что врага вовсе нет, ни настоящего, ни шушеры... что ж, значит, недостоин, если никаким не наградили.

---

Гринька

1.
Ваня и Гринька на ночь вывели коней в поле пастись.
Ночи в августе тихие, ночи в августе долгие; они черные, как шкура пантеры, они скрытные, как забытый клад; что схоронят в себе, то никому ведомо не будет. Такая ночь и легла на лес, зги не видно. Лес великий, тянется на все стороны, сосны и ели до горизонта растут. Места глухие, малолюдные. Ваня знает, что далеко на севере в лесу прячется слово «зона», и понимает, что оно значит: там люди как звери в загоне живут. Плохое то место, но зона так далека, что бояться её не стоит. А Гринька и вовсе о ней не думает.
Он думает о том, что кончился солнечный день, и за ним по пятам пришла теплая звездная ночь. Гринька сидит у костерка, и, бросая в него смолистые ветки, жмурится от вспыхивающих копий пламени; костер трещит; искры снопом устремляются ввысь. Скоро ветви догорят, и тогда Гринька закопает в угли приготовленные картофелины. Он любит печеный картофель, и заранее предвкушает, как достанет из золы горячий кругляш и, перебрасывая его с руки на руку, остудит, подденет черную корку и вонзит зубы в горячую картошку. Он довольно улыбается и пытается что-то сказать, но никто его не слушает.
Ваня занят: он упал на спину и, заложив руки за голову, смотрит неотрывно в звездное небо, заворожившее его взгляд подобно магическому шару. Он ищет в небесном полотне знакомые созвездия и, найдя, вслух их называет – Большую Медведицу, Млечный путь.… Ему шел тринадцатый год; худой парнишка в выцветших за лето рубашке и брюках, с белыми вихрами жестких волос; по Ваниному щекам и носу солнце щедро рассыпало веснушки. Он не впервые выводит в ночное коней, и спать на мягкой осенней траве ему так же привычно, как дома в постели. Приподнявшись на локте, Ваня прислушивается - неподалеку пасется пяток лошадей, изредка всхрапывают они, трясут гривами и переходят на новое место. Тишину нарушают только мягкий перестук копыт и фырканье. На поляне не так темно, как в лесу, звезды бросают неверный свет на землю, и Ваня различает неясные конские силуэты. А вскоре восходит луна, и поляна заливается чудесным серебряным светом; в нём черными пятнами проступают лошади, видимые теперь отчетливо.
Гринька уже взрослый мужик, но Ваня умом давно его перегнал. Гринька тоже тощий, как жердь, и так же, как он, одет в линялую одежду. Рубашка бурого цвета, доставшиеся от отца военные брюки и кирзачи – в этом одеянии Гринька проходил всё лето напролет. Изредка мать, беззлобно ругаясь, раздевала его и стирала одежду; тогда Гринька, отказываясь надеть что-то другое, голый отсиживался в бане, дожидаясь, когда высохнут его рубашка и брюки.
Гринька с рождения был необычным ребенком, но, когда ему исполнилось пять лет, он словно задумался, и так навсегда остался задумчивым. Мать спохватилась не сразу, лишь какое-то время спустя; возила сына в райцентр, к врачам, но Гриньку не сумели вылечить. Тело его росло дальше, и достигло сорока лет, а умом он всё ещё оставался в том лете, когда праздновал свое пятое рождение. Его это не беспокоило, как и прозвище дурачка, с той поры намертво прикипевшее к нему. Может, Гринька и не догадывался, как селяне прозвали его; безобидный, как все дурачки, он жил так, как живут собаки и кошки: встречал новый день и проходил его целиком, без остатка, как хотел. Деревенская жизнь с её неизбежными интригами и сплетнями не касалась его совершенно, он не замечал того, что творится вокруг, если не желал этого видеть. Он жил в деревне и в то же время словно за многие километры от неё. Гринька плохо говорил; когда к нему обращались, расспрашивая, он начинал мычать нечто невразумительное, как «Гы! И-их!»; разумная речь давалась ему с трудом, и потому он старался большей частью молчать, хотя понимал, что ему говорят другие. Иногда селяне просили его выполнить что-то несложное, Гринька молча выслушивал, уперев глаза в землю, так же молча кивал и выполнял, но затем уходил, часто в лес. Он хорошо знал лес и любил его, и лес знал Гриньку.
Из всех селян только с одним мальчишкой крепко сдружился дурачок – с Ванюшкой. Как-то случилось, что долгие летние дни они проводили вдвоём, ходили в лес за грибами, на речку купаться или в поле пасти коров, и всё вместе. Однажды среди друзей Ваня сказал, что Гринька отлично владеет речью и говорит иногда такие вещи, что и отца не услышишь, но выдумку раскусили, рассмеялись, задразнили, и Ваня перестал рассказывать о Гриньке. За их спинами родились слухи, ужасно его раздражавшие, позволившие детям дразнить дурачка: говорили, что тому якобы ведом звериный и птичий язык. Того, кто пустил этот слух, уже было не найти, но, появившись, новость ползла по селу как потеха, как шутка, как смех, её передавали соседи друг другу: вот-де наш идиот со зверьем разговаривает.
- Эй, Гринька! – кричали ему в спину неразумные дети. – Поговори с моей собакой, что она лает?
Повернувшись на крик, Гринька выслушивал и, что-то промычав, уходил прочь, а вслед ему несся хохот ребятни, и даже взрослые улыбались их шуткам.
Так ли было на деле – неведомо, но каждый мог видеть, что все собаки слушались Гриньку беспрекословно. Все без разбору, и ласковая дворняга Ритка, и лютый, как дьявол, цепной Полкан. Полкана побаивался даже хозяин, но одного взгляда хватило Гриньке, чтобы замолчал пес, припал к земле и заскулил.
Еще птиц любил дурачок. Неподалеку в лесу он устроил кормушки, куда зимой трижды в неделю наведывался и ссыпал припасенные зерна. Иногда он брал с собою Ванюшку, доверяя нести кульки. Подходя к кормушкам, Гринька начинал прихлопывать в ладоши и выкрикивать коротко: «Э! Э!»
- Зачем ты так поступаешь? – однажды спросил его Ваня.
- Это чтобы напугать птиц, - ответил Гринька. – Если сидят они на кормушках и ждут нас, то нужно, чтобы они улетели. Сейчас страшная зима, бескормица, мало уродилось шишек и ягод; птицы готовы с руки клевать зерна. Я им зла не сделаю, но нельзя, чтобы к рукам человечьим привыкли они. Если привыкнут и близко подпустят к себе человека, то люди им зло причинят. Зло так прочно вошло в человека, что он сросся с ним, не замечает в себе, но птицы в чем повинны?
Потому он, подходя к своим кормушкам, гикал и хлопал в ладоши, распугивая птиц, чтобы не доверились они Гриньке и через него не нашли свою смерть. Глухари, тетерева, лесные голуби стремительно улетали прочь при их появлении и прятались в ветках, поджидая, когда Гринька и Ваня наполнят кормушки.

2.
Тот зимний день и вспомнил Ваня, хотя прошло пять лет, и многое стерлось из памяти. Он вспомнил трескучий мороз, от которого неприятно щипало щеки, и хотелось укрыть их шарфом, вспомнил, как неожиданно громко забили крыльями всполошенные птицы; Ваня далеко еще был от кормушек, но звук стоял такой, будто с ним рядом взлетали голуби. Он повернулся на бок и посмотрел на костер, на Гриньку, спросил:
- Не пора еще печь картошку? Давай я воды принесу.
Он встал и взял котелок. До реки было рукой подать, она текла сразу за лугом, в низине, отделенная от взгляда небольшой полоской леса. Луна светила мощно и сильно, и тропа казалась выбеленной мукой, но Ваня так часто ходил по ней, что мог и с закрытыми глазами проделать весь путь и не споткнуться. Каждый камень, каждый предательский корень он помнил наизусть.
Река медленно кружила стежи, гладь её под луною была как ровная дорога, а вода черная, как смола, когда Ваня погрузил в неё котелок. Наполнив его, Ваня выпрямился; тишина разлилась по реке, только неподалеку плескала хвостом рыба. Вот бы поймать её и сварить уху, но нет с собой удочек. Он прислушался, не ударит ли рыба снова, но услышал совсем другой звук: за его спиной сухо и коротко стрельнула ветка, будто кто тяжелый наступил на неё. Ваня обернулся.
Он ничего не увидел. Лес шумел перед ним, сосны и ели воровали лунный свет и прятали в себе. Ваня видел одну только тьму. Но звук не мог ему почудиться; Ваня медленно попятился, сжимая в руках котелок, и снова услышал треск, более явный, чем в первый раз. В лесу кто-то был, и он шел к Ване, ломая мертвые сучья.
Мальчик не знал, повернуться ему и бежать или остаться на месте, надеясь, что его не увидят. Стоял август, и зверь ходил сытый, опасаясь охотников; возможно, что это лось хочет напиться воды. Ваня еще на шаг отступил.
- Эй, - шепнул ему лес. Человек! К нему идет человек.
- Стой, пацан, - сказал незнакомый ему хриплый голос, и громадная фигура отделилась от деревьев и придвинулась близко. В плечо вцепилась грубая мужская рука и так сильно сжала его, что Ваня вскрикнул от боли. Что-то острое и жесткое ткнулось ему в бок.
- Заткнись, пацан, а то порежу, - холодно и грубо сказал голос, и Ваня замолчал. Ему стало страшно.
Подошел еще кто-то, и, кажется, не один, из-за деревьев их было почти не видно, лишь слышался топот. Тот, кто держал Ваню, наклонился и спросил, кивнув в сторону костра:
- Что за мужик? Ваш, деревенский?
- Это Гринька. Не трогайте его, он дурачок. Он безобидный.
- Давай, пошли. Сейчас поглядим, какой он безобидный, - пахнуло на него табаком из чужого рта. Чужая рука не отпускала плечо, и Ване пришлось так идти; дважды, споткнувшись, его конвоир с силой сжимал пальцы, заставляя мальчика задыхаться от боли.
Они подошли к костру. Гринька уже выпростал из мешка картошку и готовился зарыть её в горячие угли. Услышав шаги, он поднял голову и улыбнулся Ване, но его улыбка тотчас стерлась, а лицо приняло удивленное выражение, когда из темноты вслед за мальчиком выступили трое мужчин.
Пламя их осветило ярко. Они были схожи, как братья, хотя цветом волос различались. Коренастые фигуры, налитые силой, рядом с ними не только Ваня, а Гринька казался хлипким и мелким. Злые, сухие глаза, одежда измята, изорвана, будто её владельцы долго блуждали по лесу. В одном из пришельцев чувствовалась большая сила и властность - он командовал остальными.
Предводитель, отпустив Ванино плечо, выступил вперед и упер тяжелый взгляд в сидящего у костра Гриньку. В руке у него блеснула сталь ножа.
- Ты кто такой? – спросил он.
Гринька молчал, не понимая, что от него хотят, и недоуменно переводил взгляд с предводителя на своего друга. Ваня стоял весь бледный и дрожащий; Гринька медленно встал.
- Ы-и! – он недоуменно ткнул рукой в сторону Вани и вновь посмотрел на предводителя. Его губа отвисла, а лицо приняло странное выражение, словно он с усилиями пытался продраться через какую-то тяжелую мысль. – Ы-и!
- Смотри, и правда дебил! – хмыкнул один за спиной предводителя. Лицо Гриньки было как лист бумаги, на котором написали его болезнь, ставшую более явной от попыток понять случившееся. Предводитель опустил нож и присел к костру; он забрал мешок и вытащил припасенную еду – картошку, завернутый в чистую тряпку хлеб, пачку чая. Взяв Ванин котелок, повесил над костром и покидал туда всю картошку. Время текло в молчании, пока закипала вода. Скоро картошка сварилась, и так же молча все трое съели её, круто соля и не сводя глаз со своих пленников.
Когда кончился чай, а ночь потемнела перед близким рассветом, предводитель сказал, глядя в потухший костер:
- Пора уходить. Возьмем лошадей.
И, подойдя к лошадям, похлопал одну по крутой шее, запустил пальцы в гриву.
- Эй, а с ними что делать? – крикнул ему в спину второй. – Слышь, порешить их надо, если отпустим, то за подмогой сбегут в деревню. Давай порешим и кинем в реку, их не хватятся до утра, а то и до полудня.
- Не надо! – Ванино сердце ударило изнутри в грудь и отчаянно заколотилось, поняв, что случится сейчас. Мальчик метнулся, но один из бандитов, сделав выпад, успел схватить его за руку и рвануть на себя.
- Помоги же! – гаркнул он второму. - Бей идиота, я пацаном займусь!
Всё произошло будто во сне. Жесткая рука сомкнулась на Ванином горле, давя его. А Гринька запрокинул голову и издал высокий, верещащий, переливчатый крик, разнесшийся далеко окрест. «Сейчас убьют», - подумал мальчик и задохнулся. И тут же пальцы исчезли, а кто-то большой и сильный ударил его и отшвырнул прочь.
Страшный вопль вспорол ночь. И сразу за ним рёв, густой медвежий рёв. И лошадиные крики.

3.
На третьи сутки после той ночи Ваня почувствовал, что хочет остаться один, что невмоготу ему терпеть людские лица. Он стал чуть не героем в деревне, о нём говорили и дети и взрослые, друзья ходили по пятам и выпрашивали в сотый раз рассказать, что случилось в ночном. К нему приезжали строгие люди в форме, с планшетами, с ними мать говорила в сенях полушепотом, а затем Ваня несколько раз повторил свой рассказ. Люди слушали, что-то записывали в планшеты, не по разу переспрашивали и уточняли; они не могли понять, почему зверь не тронул их с Гринькой, но Ваня помочь не мог – он плохо помнил случившееся. А когда ему надоело, он сбежал в лес, в укромное место, схоронился ненадолго. Опустившись в траву, обхватил руками колени, вернулся в ту ночь и снова услышал, как завопил бандит, когда звериная лапа ударила его по ногам, сдирая кожу и ломая кости. Упал бандит и уткнулся лицом в траву, и оборвал ор, а медведь наступил на спину и сомкнул зубы на шее. Предводитель погиб не сразу, веревка захлестнула ему ногу, и он повалился навзничь, когда обезумевшая лошадь рванула с места. Он почти обеспамятел от ударов, и не видел последнего, рокового камня, не смог увернуться, и долго еще лошадь несла мертвеца, прикованного к ней крепкой веревкой.
Третий, оставшись один, схватил нож, но что его нож против лесного царя? Жутко стало человеку, когда встал на дыбы медведь, сравнявшись ростом, отступил он, повернулся и бросился прочь. А Ваня остался лежать на земле, и кто-то вдруг ткнулся в него. Испугавшись, он дернулся.
- Тише, тише, - шепнул Гринька и, взяв его на руки, понес к лесу. – Всё уж закончилось.
Ваня прижался к нему, как к отцу, выглянул из-за плеча: за ними, переваливаясь и шумно пыхтя, торопился громадный медведь.
- Ох… - шепнул мальчик.
- Не бойся, - Гринька протянул руку, погладил косматую спину, а медведь лизнул подставленную ладонь. Так и шли они вроем под светом луны, но когда показалась деревня, зверь встал. И зашелся в лае бесстрашный Полкан, когда крепкий медвежий запах коснулся ноздрей.
Сейчас было не страшно, а временами и ночь казалась чьей-то выдумкой: появившиеся ниоткуда бандиты, могучий лесной зверь, ластящийся к человеку как малый котенок. Гринька, издающий странные звуки, схожие с рыком. Выходит, что правда известно ему чужое наречие? И говорить он может, и звать на помощь, и всякий зверь его слушает? Ваня задумчиво смотрел на куст орешника, словно тот мог подсказать ответ. Перед ним качалась ветка, голая, будто кто её обглодал и бросил, лишь на самом верху остался единственный лист. Другие листья густо усыпали прочие ветки, а он родился один. Крепко держится он за ветку, бьет его и треплет в стороны, и нет рядом братьев, гасящих ветер. Каждый удар в одиночку встречает.
В орешнике зашелестело, зашуршало, и Ваня поморщился – теперь не дают ему покоя, ходят по пятам, пытаясь узнать правду случившегося. Но из кустов вышел Гринька с заплечным мешком, в котором что-то лежало. Он выбрался на поляну, сел рядом, бросив под ноги мешок, и, тоже обхватив себя руками, задумался. Он изменился сильно, переменилось само лицо: куда-то пропало безразличие, и выступила вперед печаль. Лицо посветлело, истончилось, скулы сделались резче. И глаза – темные, как на старой иконе.
- Двух лошадей не нашли, - сказал ему Ваня. Помедлил немного. – И тот медведь… знаешь, мне было так страшно.
- Ничего, найдут их еще, недалеко они убежали, живы, найдут,- откликнулся Гринька. – И медведя не стоит пугаться; ему я кричал, он услышал мой зов и пришел. Но я не за этим искал тебя, иду я, вот, попрощаться хотел.
- Куда идешь?
- Навсегда ухожу... Тяжело мне, Ванюша, на мне кровь людская, давит она на душу, а как успокоиться? Не могу, тяжело.
- Да ты что? – вскинулся мальчик. – Слушай, ну что за глупости выдумал? Куда ты собрался? Чего ты маешься? Это же уголовники беглые были; да если бы ты не спас меня, они бы убили тебя и меня! Не выдумывай, оставайся, ты ни в чём не виноват. Тебе все это скажут! Я тебе это скажу. И вообще их медведь убил, а не ты.
И Гринька остро вскинулся взглядом на друга:
- Ты что говоришь, Иван? Ты предлагаешь оправдать мне себя? Это же люди, какими бы ни были, всё же люди; они могли живыми остаться, да вот я не захотел. Что медведь? он неразумен, как и любой зверь, это я обозлился и в злобе не захотел их живыми оставить. А того страшней нет, как убить человека. Зачем ты меня уговариваешь простить себя? Мне нет нужды до того, что вы все простили меня, но каждый себе судьей неподкупным быть должен, судить себя нужно, как преступника, а ты предлагаешь защитником стать…
- Эх ты, малый разумом… - вздохнул Гринька, когда ничего не ответил ему мальчик, и поднялся с земли, на плечо закинув мешок. – Я ухожу, потому как простили вы меня, потому как скоро и меня запутаете, заставите верить, а я не могу так. Мне нужно идти… прощай же! - в последний раз посмотрел Гринька на него, погладил выгоревшие вихры и скрылся за деревьями.
- Гринька, послушай! Григорий Лексеич! – крикнул мальчик, но лес уже не отозвался ему. Он побежал за другом, но в какую сторону не смотрел, не видел того, словно он сквозь землю провалился. Ваня бегал по лесу, звал – всё бесполезно; наконец, он снова вышел к орешнику, где трава была в двух местах примята. И тут Ване показалось, что Гринька пришел, стоит за спиной, нужно только повернуть голову, чтобы увидеть его. Но головы он не повернул.
- Иван, - услышал он голос. – Я спас тебя той ночью, но теперь ты спаси меня; не ходи за мной, не зови меня, в моем уходе – моё спасение. Останусь в деревне – погибну. Если хочешь добра, не ищи меня, осуди меня за сделанное, хоть и пришло оно к тебе добром; лишь в твоём суде будет мне спасение.
Не выдержал Ваня, оглянулся, но никого не оказалось за спиной, и снова на глаза попалась будто обглоданная кем веточка с одиноким листом.

4.
С того августовского дня больше не видели в деревне Гриньку. Сначала вздумали его искать, недоверчивыми стали деревенское жители после побега бандитов, но Ваня рассказал, что видел Гриньку. Рассказал, что тот с мешком шел на станцию и на прощание махал ему рукой. Вообще мальчик казался совершенно равнодушным к пропаже дурачка, не расспрашивал, ищут ли, нашли, и появились те, кто зашептал: друг, мол, а исчез, и вся дружба вышла. Поискали еще недолго, районная газета напечатала несколько объявлений, по радио объявили, да на том и остановились.

---

Умерла бабочка, погибла.
Глаза и уши мешают мне, и был бы я менее труслив, выколол бы их. Центр человека ищите в мозге, он - там. Найдите его, поймите, подскажите мне, что представляет собой человек.

---

Сегодня 31 марта, проснулась бабочка и летает по квартире. А снег будет держаться еще с месяц; как бабочке дожить до лета?

---

Мне сегодня подарили соус из Коста-Рики, и я его только лизнул. А потом написал вот это. Давно я так не попадался

…и уже намазал Кузиков краюху маслом, и ложкой нацелился на жирный сок, в котором плавала утка, как вспомнил: днем ему один из просителей вместе с пухлым конвертом подсунул и какой-то заморский соус. Из слов просителя выходило, что сделан этот соус был в дальней Коста-Рике, и ввезен нелегально. «Только для Вас, небольшой презент-с, так сказать…уж уважьте…», - шепнул проситель, передавая бутылочку.
Сейчас она лежала в портфеле, куда Кузиков сразу же вместе с конвертом её и засунул. Засунул, да позабыл, и хорошо, что перед обедом вспомнил.
«Добро!», - сытно хмыкнул Кузиков, и не поленился, сходил в прихожую, открыл портфель и достал заветную бутылочку. Она оказалась крохотной, заполненной красноватым густым пюре. «Будет чем утку намазать», - подумал Кузиков и вернулся к столу.
Соус ему понравился на вид; густой, он ложился ровным слоем на румяную утиную кожицу. Кузиков налил из графина водки, выпил залпом и надкусил ножку…

И в ту же секунду все потемнело перед его глазами, рот словно ожгло жарким пламенем. Выкатив глаза и глотая воздух, Кузиков схватил первое, что попалось ему под руку – графин с водкой – и попытался заглушить пламя. Водка провалилась в желудок, и пожар последовал за нею; внутри у Кузикова всё заполыхало огнем. Ко всему он слова не мог сказать, а сидел как оглушенный, раскрыв рот подобно громадной рыбе и что-то нечленораздельно мыча.

Спустя десять минут ему удалось придти в себя (выпив подряд пять бутылок сельтерской, поданной догадливой кухаркой); Кузиков покосился на бутылочку с соусом и, вспомнив просителя, пробормотал:
- Вот ведь сучье племя, что подсунул! Хоть предупредил бы, ирод!
Затем кликнул кухарку и велел убрать заморскую штучку с глаз долой.
Утка была безнадежно испорчена…

---

Всё, тетушка, у меня для вас хорошее известие - я сдаюсь. Не в силах угадать, я оставляю свои домыслы и мысли.
Наш мир, милая тетушка, настолько богат на технологии и настолько же беден на истинные тайны. Это первобытного человека непонятное, загадочное, странное караулило под каждым кустом и таилось за каждым камнем, как тать. Это неандерталец, вздрагивая, вглядывался в ночь и плотнее прижимал к себе дубину, всеми порами кожи ощущая, как на него смотрит тайна. Разгадывая их, неандерталец выдумал себе богов и дьяволов.
А наш мир - беден на них настолько, что я не обрел даже крохотного опыта их разгадки. Рядом с нами такие вещи, что не дают подумать ни о чем, кроме них; мы взяли преждний мир, выстирали его, выполоскали, выгладили и теперь едим с него. Мы, неверящие ни в бога, ни в черта, ни в Ктулху. В этом мире остались только грязноватые тайны политики, и дача Иосифа Сталина привлечет больше зевак, чем самый дремучий лес. У нас больше нет настоящих тайн, мы выменяли их на подробности личной жизни знаменитостей, а те, что остались, мы высмеяли и закидали яблочными огрызками.
И я признаю: когда рядом со мной легло что-то непонятное, я не смог даже его толком разглядеть, не то, что понять. Я оставляю слепого - он молчит и будет молчать, а моя душа кастрирована этим миром.

@темы: коаюсь в разуме

---

Ответы моей любимой тетушке

Почему неправильно? Кто установил, что все чувства нам важны? Даже лишившись одного или всех разом, мы не умираем,и продолжаем жить как люди.
Но мой вопрос и мое наблюдение [шпионство] за слепым продиктованы прежде всего эгоистичным желанием разобраться самому, и вывести теорию его слепоты, и доказать, и уверовать - и своей верой заразить другого, хотя бы одного человека. Мне в руки снова попались хорошие книги Л. Андреева; читая его, я наконец стал четко видеть нить хорошего повествования. И раньше понимание было во мне, в моем уме, потому что, если бы оно там не находилось - я бы его не развил, не усилил, но только в последний год оно начинает набирать силу. Мне представляется сейчас, что мой ум спал много лет.
Теперь я проснулся. Я по очереди пережил то, что переживает любой автор и любой графоман; меня трясло временами от потока чувств и лишало сна, я испытал все ощущения от понимания мира - возможно, они схожи с ощущениями человека, которого в зрелом возрасте посадили в острог, и он провел там 30 лет. Он не забыл ни запаха леса, ни той прозрачной и глубокой чистоты воздуха, которая бывает только серединой весной, когда снег сойдет, но лиистьев еще нет. Он помнит ту пронзительную бездну воздуха между небом и землей; его все вдыхают и никто не забывает. Но тридцать лет он был лишен этого в своей тюрьме.
А потом, серединной весной, его выпустили из душного и низкого каменного мешка, выпустили на улицу. И бывшему узнику нужно время, чтобы все вспомнить - и всё ж его счастье полнее счастья вольного человека. Он вспоминает - и понимает, какую ценность имеет отнятое на тридцать лет.
Я понимаю. Процесс начался сам, как брожение вина, теперь его не остановить. Вы. может. спите - но я проснулся. Я вижу вещь и хочу угадать, что это за вещь; я - повзрослел, мне не нужны подсказки и правила, говорящие. что эта вещь есть то-то и то-то. Я сам должен вывести для себя ее сущность. Вот потому я не могу примириться с объяснением, что начало слепоте положила банальная пьянка; я хочу верить, что человеческий мозг в своем развитии пытается достигнуть недостижимых пределов. Не все люди перейдут Рубикон; может, я шпионю за перешедшим, не знаю, пока не понимаю этого. Но его действия, та сторона мира, на которую он ступил, и зайти на которую добровольно согласится не каждый - она манит меня своими тайнами. В чужой слепоте я хочу найти отгадку мира. Тогда я смогу рассказать о ней и другим; сейчас же во мне мирриады слов, но, едва я открываю рот, как они пропадают непонятно куда - и разадется какой-то жалкий писк, а не речь.

Вот как многие люди живут, как и я, впрочем, и вы, тетушка? Есть у нас то, что зовем жизнью и сами наполнили: надо - идем на работу, потом - домой, в семью. Захотелось чего-то занятного - книга, кино, магазин, аттракцион. Захотелось интересного - споры, рассуждения, домыслы. И годами так. Есть, как очерченный круг, нечто, что зовем своей жизнью, и за грань этого круга не заглянем. Из всей толпы, людской несмети, из всех миллиардов только сотня поднимется и перейдет черту, дальше пойдет. Только эта сотня, как ломовая лошадь, двинет вперед телегу-человечество. Лучшие умы - они, лучшие руки - они, чистейший разум - у них; для них жизнь как поле, а для других - круг. Они - куда хочешь иди, а у других - граница. И когда я увидел, угадал, понял высоту, на которую может уйти разум человека - я позавидовал им самой черной завистью. Они - вольные, я - в вольере своего ума. Я хочу к ним. Как щедринский баран, почувствал волю, но не получил ее

@темы: копаюсь в разуме