[poupp]

Расскажу одну историю; мне в ней не нравилось то, что она произошла на деле, и потому для меня потеряла всякую забавность.

Случилось это перед войной. Я специально ставлю подобное уточнение: виной тому, что данной истории не уделили достаточного внимания, оказалась подступающая война; более значимое событие затмило собой менее значимое, и вскоре о втором забыли. История превратилась в забавный эпизод, необъясненный случай, записанный в книгу и в ней похороненный, пока кто-то любопытный не раскроет страницы.
Итак, случилось всё летним днем в один из хороших годов. Хотя Европа уже чуяла подступавшую войну и тревожно ворочалась, но в тот год и самые проницательные умы не могли еще предсказать ужасы второй Мировой. Народы континента походили на стадо оленей, услышавших далекий львиный рык, но по привычке мирно щипали траву, хотя иногда поднимали головы и оглядывались в поисках опасности. Один год выдался более спокойным, чем предыдущие, и страны погрузились в некое сонное оцепенение, готовое рухнуть в любой момент.
Настал август, самый жаркий и дремотный из месяцев. В полдень одного из дней фермер (назовем его Джонсом, но имя не сохранилось в истории, песок забвения стер все символы) окончил свою работу в поле и собрался возвращаться в дом. Солнце стояло в зените, тяжелая жара висла над хлебами, деревьями, дорогой. Птицы умолкли, спрятавшись в тень листвы, и только смелые из них подавали изредка голос. Джонс, утерев рукавом обильный пот, направился к ферме, намереваясь перекусить и переждать самую жару. Его сын, работавший рядом, немного замешкался, доделывая какое-то дело, и ступил на дорогу через несколько минут после отца. Джонс не ждал его, а ушёл вперед; от поля до фермы было километра три, и сын видел спину неторопливо идущего отца. Он непрерывно смотрел на неё, не отводя взора, как в море не отводят глаз от очертаний земли. Фермер был единственным, кто двигался, и своим движением посреди замерших предметов невольно приковывал внимание. Сын наблюдал за ним до тех пор, пока Джонс не скрылся за деревьями.
Дорога к ферме делала резкий изгиб почти под прямым углом. Здесь поля разделялись полосой высоких деревьев, растущих рядами, слишком узкой, чтобы называться лесом. Кусты густо покрылись листвой, а трава вымахала высокой, и невозможно стало разглядеть что-либо за поворотом. Любой путник или машина оставались незамеченными до последнего момента и появлялись внезапно, словно деревья их выплевывали. Такое точное воссоздание декораций необходимо, чтобы понять случившееся: сын Джонса, непрерывно следивший за отцом, целиком потерял его из виду на несколько минут. Когда Джонс миновал поворот, он исчез из глаз сына, но продолжал идти в его памяти. Через время и сын достиг поворота. Дальше дорога шла прямо, и так до самых построек фермы. Прямую, как русло Стикса, дорогу увидел сын, когда оставил за спиной полосу кустов и деревьев. Но была она пустынней стола бедняка; его отец исчез.

Пустота дороги показалась младшему Джонсу внезапным криком в тишине. Он мгновенно встревожился, стал оглядываться назад, ища отца. Деревья стояли равнодушно и покойно, ни трава, ни кусты не шевелились. Впереди тоже ждала непонятая, лишенная всякого движения пустота, далеко обрезанная стенами сараев и дома. По обеим сторонам тянулись поля с хлебами, высотой по грудь взрослому человеку, и у горизонта заканчивались засиневшим лесом. Парень стоял посреди мира совершенно один, хотя точно знал, что его отец не мог достичь и первого строения (низкого сарая, где они хранили инструмент), даже припусти он во все лопатки, едва миновав поворот.
Сын медленно двинулся вперед, вертя головой по сторонам, зорко осматривая неглубокие канавы, отделившие поля от дороги. Он знал, как внезапно поражает человека удар, и теперь оглядывался, страшась увидеть упавшее тело, и одновременно жаждая найти его. Скоро он заметил искалеченные колосья и широкую тропу, уходящую в поле; кто-то большой, кто мог быть его отцом, перепрыгнул канаву и бросился бежать прочь от дороги, в пшеницу. Мимолетная досада мелькнула у фермера, когда пришлось ему тоже спешить вслед по тропе из сломанных колосьев. Недалеко он убежал: всего несколько шагов успел сделать и едва не споткнулся о распростертое тело. Младший Джонс припал к нему поспешно; то был его отец, живой, но вцепившийся в землю, мычащий, как пьяный, и дрожащий под руками сына. Сын безуспешно пытался поднять отца, тот сильно отбрыкивался, молотил ногами и вновь припадал к земле, стоило чуть отпустить его. Фермеру ничего не оставалось, как спешить за помощью к дому.
Прибежали другие работники, пытались поднять хозяина, но им тоже не удалось ничего сделать. Джонс словно не слышал обращенных к нему слов, но пинался каждый раз, когда его пытались поднять. Он вел себя настолько необычно и не давал себя увести, что работникам пришлось с помощью веревки усмирять хозяина; только связав крепко, они сумели принести его в дом.
Они занесли его в кухню. Джонс, едва упали путы с его рук и ног, тут же вскочил и бросился в закут между шкафом и стеной, забился туда и не хотел выходить. Его уговаривали спокойно – он ничего не слышал; его брали за руки – он вырывался и сильно, с надрывом, кричал, едва делалось усилие потянуть его. При том глаза его наполнялись таким ужасом, что не по себе становилось тому, кто тянул. Решено было оставить его в покое и послать за врачом.
Но еще до того, как пришел врач, люди заметили, что Джонс хочет спрятаться. Вся его поза, усилия, призванные втиснуть кряжистое тело старика в малую щель, подобранные ноги – всё говорило о безумном желании скрыться.
- Он словно боится, что здесь его ждет враг, могущий его убить, - произнес один из работников. – Он опасается за жизнь.
Слова как нельзя кстати подходили к состоянию Джонса. Искаженное ужасом лицо подтверждало правоту сказанного.

Так и провёл он остаток жизни – на кухне, спрятавшись в нишу между стеной и шкафом, негодный к работе и жизни. Жаркие, томные дни сменялись лунными ночами, дожди питали благодарную землю, несли с собою прохладу; хлеба наливались тугой силой. Джонс не покидал своего угла, и покой не мог его излечить. Сын, исполненный страдания, запретил врачам трогать отца, видя, что причиняют попытки извлечь его. Долгие часы Джонс сидел, замерев и весь подобравшись, начиная метаться тогда лишь, когда кто-то подходил слишком близко к убежищу. Он не узнавал никого, ни жены и ни сына. Кормили его так: ставили блюдо прямо на пол у ног и уходили, оставляя в полном одиночестве; спустя долгое время Джонс выбрасывал руку, быстро хватал кусок пищи и совал в рот, и вновь сжимался в комок. Пахло от него ужасно. Несколько дней длилась агония, пока однажды утром не нашли мертвым старого фермера. Он умер ночью, в той же скрюченной позе, и успел закоченеть. Ужас, отнявший у Джонса разум и речь, наконец, прикончил его окончательно. В то утро сын, кроме горя, испытал в душе облегчение и признание за то, что отец его мучался недолго, лишь несколько дней.

История закончилась с его смертью. Джонса похоронили, и теперь его сын стал работать в полях один, как раньше работал с отцом. Подступавшая война закрыла собой этот случай, он остался лишь на страницах книги, славящейся хрестоматийным изложением всего странного, что происходит. Появление Божественной Матери и привидений нашли там соседство, превратившись в забаву читателю, как и кончина бедного Джонса. Человек с воображением может взять его случай и, используя как канву, расцветить красками вымысла, пытаясь угадать, что увидел старик Джонс, едва повернул к дому; что он увидел, отнявшее его разум и убившее его самого, и от чего он пытался таиться сначала в пшенице, затем в закуте. Его прикончил ужас от образа, отпечатавшегося на сетчатке глаза, и раз за разом встававший перед ним, едва выдумывал он покинуть убежище. Что подстерегало его на дороге или, наоборот, само оказалось внезапно застигнутым человеческим оком? Зрелище не предназначалось для человека: разум не выдержал схватки между пониманием мира и увиденным образом, между сонным, солнечным полднем и обличьем того, кто стоял перед ним; Джонс пал жертвой несчастного случая. Человек с воображением может рассказать обо всех крылатых исчадиях ада, выбравших злосчастный для фермера час, о привидениях и порождениях бурной фантазии, он может предположить, что чудовище Говарда, чей облик не в силах описать перо (известно только, что его тело состоит из мрака, и всякий, кто видит его, сходит с ума) – что чудовище покинуло пещеру с рубином и вышло пастись на дорогу. Но ему не поверят, выдумка породит скепсис, сильное оружие перед непонятными разуму вещами, и вновь случай Джонса превратится в потеху. Писатель расскажет лишь то, что придумал его разум, и сам будет знать, что рассказ его полон вымыслом, фантазией, оттого и нестрашной, что она выдумана. Писатель вообразит сфинкса, чтобы объяснить испытанный ужас, тогда как Джонс испытал ужас, увидев сфинкса. Писатель передаст смятение, лихорадку, страх, тревогу, но не вызовет их, если сделает попытку придумать, что случилось тем днем. Чтобы написать правду, ему придется идти рядом с Джонсом за роковой поворот, плечом к плечу, и смотреть туда, куда смотрит Джонс. Ему придется объяснить, как в летний день, полный неги, покоя, просочилось то, что убивает разум одним видом. Сейчас происшествие с Джонсом остается правдой, не поясненной, и потому непонятной, и, может, стоит благодарить судьбу, что никого из людей не было в тот миг рядом с фермером на пустынной дороге. Мы не прячемся, ужас нас не калечит, поскольку разумом мы не можем понять того, что Джонс увидел. Хотя он поплатился жизнью.