… и заходил в гости к молодому художнику, полному амбиций. Его мастерская полнилась светом до краев, как налитый всклень стакан; свет лился из широких не завешенных окон, количеством в две штуки. Внизу под окнами шевелился Петербург.
- Будешь кофе? – он заваривал напиток в каком-то глиняном черепке, вытащив его из груды вещей на столе. Кофе из черепка пах изумительно, но я не любил черный напиток.
Тогда художник показывал мне новые свои картины, наброски, эскизы, штрихи на бумаге – всё, до последней крохи. Я смотрел на «вчера-законченную-работу» и видел на синем поле то, что получится, если сваренное яйцо разрезать ножом поперек и смотреть на срез.
- Бесконечность…
- Это – бесконечность?
- Да.
Срез кругл и бесконечен. Но все вместе напоминало не бесконечность, а яйцо. Может, я глух к современным искусствам, и только мне мнится, что увиденное – лишь знаковость, замаскированная под нечто больше, повесившая на себя недостойно чужую мантию.
У охотников так изготавливаются обманки. Тростниковый свисток с резким криком-кряканьем; селезень думает, что его зовет уточка, а на деле – тростниковая палочка. Тростник никогда не обрастет мясом и перьями, но умеет кричать.
Может, в искусстве кричат тростниковые палочки, выдавая себя за другое? Я помню Офелию, Магдалину, Клеопатру; они – как живые. Стройные, дебелые, дряхлые и красивые тела живут во мне. Девушка с ягненком, Иисус, преломляющий хлеб – естественное движение рук, склоненная голова, и дума в его глазах совсем о другом, не о хлебе.
Тс-с-с… местный булочник считал, что художник по соседству питается одним только хлебом. А художник, ломая хлеб, искал ту естественность, которой так много в природе, но которая выходит углами у копиистов.
Я смеялся. Я хохотал. Не может быть бесконечность несвежим, сваренным вкрутую яйцом, хоть и громадным.
Был выгнан...