[Черный*]

- Слышишь, опять он что-то говорит, - Лидия сморщилась от боли и помассировала больную ногу. - Сходил бы ты наверх, Григ, и послушал; честное слово, неспокойно мне становится от его бормотания.
Был вечер субботнего дня 19…года. Григ, сбросив башмаки и положив ноги на свободный стул, как раз развернул вечернюю газету. Полная кружка ледяного пива стояла перед ним, и он уже смаковал, как припадет к запотевшему боку и сделает большой глоток, потому просьба жены заставила Грига поморщиться от недовольства. Насупившись, он молча уставился в жирный заголовок статьи, показывая всем видом, что подобная просьба кажется ему неуместной.
- Со вчерашнего вечера бормочет, - сказала Лидия, вспарывая ножом брюхо громадной щуке. Та еще была живой, и вяло шевелила хвостом. – Тебя не было, а я слышала - то вскрикнет негромко, то утихнет и сидит тихо, словно нет никого. Сходи, посмотри!
Она с нажимом произнесла последние слова, и приказные нотки, проскользнувшие в ее голосе, заставили Грига вскинуть голову и внимательно всмотреться в жену. Все оставалось привычным, таким, как он помнил много лет: острое и худое женское лицо, собранные в простой узел на затылке волосы, обилие морщин у глаз, появившиеся в последние месяцы. И все же словно перед ним стояла незнакомка, потому что прежняя Лилия никогда не просила бы подслушать, что говорил их жилец. Григ подавил вздох – во всем приходилось винить наступившее время.

А время легло на плечи каждого, кого он знал раньше, и поменяло до неузнаваемости. Иногда Григ ловил слишком яркое изменение, замечал новую, не виданную доселе привычку, жест, слово; тогда он присматривался к знакомцу так, будто видел его впервые. Он силился что-то понять, пока неясное для его самого, ловя обрывки подступавших мыслей, возникающий от увиденного жеста или услышанного слова; его умственная работа еще оставалась тщетной – он не понимал своих ощущений.
Вот и Лидия: раньше ей в голову не пришло бы попросить мужа шпионить за кем-то, она не болела распространенным пороком любопытства. Теперь же она не просила – приказывала.
Наступала война. Во всей Европе, а может, и в мире, приближение её почувствовали и не могли не отозваться. Газеты захлебывались строчками, крича о возможных диверсиях и провокациях. В городах еще было спокойно и тихо, но ровно той тишиной, какая бывает перед бешеным ураганом, когда на деревьях лист не шелохнется, а над головой небо жуткого, неестественного цвета. Не начатая война вошла в повседневную жизнь, отравив тяжелым зловонием сами дни; было лето, солнечное и легкое, как газовая перелинка, с чудесными росистыми утрами и усталыми вечерами, но война разлилась в воздухе. Каждый чувствовал над собой ее тяжесть. Всё замерло в ожидании ее неизбежности – это понимал каждый человек, и не хватало только маленького толчка, чтобы рухнуло всё: лето, росы, золотая паутина, цветы и птицы. Все ждали, остались считанные дни до момента, когда одно движение руки, длиной в пять секунд, руки, бросившей сэндвич и сжавшей вдруг пистолет, сметет этот мир и изменит его навсегда.

Григ, вздохнув, тяжело поднялся и, как был в одних носках, пошел наверх. Там проживал единственный их постоялец, которого Лидия считала студентом, а сам Григ почему-то поэтом. Он как мог осторожно поднялся по предательски скрипучим ступеням, задерживая дыхание и слушая себя со стороны – не слишком ли сильно зашумел? Он пошел, вроде как подчиняясь словам жены, но в то же время сам: страшные наступили дни, чтобы не чувствовать их ежеминутно, чтобы не перестать доверять не только чужому, а даже родному человеку.
Бормотание замерло, как перепуганная птица. Григ некоторое время постоял недвижимо и с облегчением услышал, что постоялец вновь заговорил. Дверь в его комнату была неплотно прикрыта, и между створкой двери и стеной оставалась щель, достаточно широкая, чтобы любой мог удовлетворить свое любопытство. Григ припал к этому источнику соблазна, и простоял две минуты, после чего развернулся, и, соблюдая ту же осторожность, медленно спустился в кухню.
Вот что он увидел и услышал у двери: их постоялец, молодой человек лет двадцати, худой и нескладный, с растрепанными светлыми волосами и вечно влажным лбом, стоял посреди комнаты на коленях в той позе, словно собирался молиться. Его ладони были сложены как для молитвы, только телом он откинулся назад. Лицо его отражало какую-то внутреннюю муку, терзавшую так сильно, что страдания отложились уже на самих чертах лица. Глядя на постояльца, Григ угадал, что тот страдает безмерно.
- Скажи мне, - донеслись до Грига отчетливые слова. – Скажи мне – что-нибудь сможет предотвратить войну?
Студент умолк, его острый кадык дернулся.
- Нет, ничего, - ответил он себе. – Война нужна всем. Я боюсь ее, боюсь умереть. Меня убьют в первом бою. Можно ли предотвратить мою смерть?
- Нет, нельзя. Твоя смерть тоже нужна, как ни дико тебе сознавать это.
- Я погибну ради отечества?
- Дело не в этом. Если слова об отечестве тебя успокоят, то можешь принять их.
- Моя смерть спасет родину?
- Тебе разве будет не все равно? Твоя родина изменится так, что, останься ты жив – тебе не нашлось бы в ней места.
- Но хоть что-то я сделаю своей смертью?
- Да, если ты хочешь этого; теперь твоя жизнь и война слиты воедино. Иди, воюй, умирай со вспоротым животом, а я позабочусь, чтобы несколько человек радовались за твою смерть.
- Они будут мне благодарны за подвиг смерти?
- Нет. Но только за твои вещи, и за то, что ты умер на войне.
Потом Григ долгое время возвращался к подслушанному разговору. В ту минуту, как он произнес последние слова, Григ неожиданно для себя испытал чувство понимания. Несколько слов постояльца вызвали ассоциацию, по цепочке она перекинулась дальше, вызывая и порождая все новые образы и мысли, пока Григ не увидел ясную вещь.
О войне он больше не думал – война просто была, и ее осталось лишь подождать немного. Он думал о другом – о себе в подступавшей войне.
Вряд ли его заберут в армию, никому там не нужен старый и хромой человек. Он останется жить здесь, в доме, а туда пойдут молодые, такие, как студент, миллионы молодых, и лягут на землю. Их никто не вспомнит, они потеряют свои имена и жизни, едва возьмут в руки ружье. Многие, кто обнимет землю и сольется с нею, исчезнут – так, словно и не рождались вовсе; их удел, смысл их рождения – дать жизнь молодой траве. Но после них останутся вещи; таков человек, что не может жить без вещей; останутся письма, каски, ружье, документы, фотокарточки. И еще после них останется все содеянное.

Григ понял, как нужны войны тем, кто идет за ним и за этими молодыми парнями. Если не детям, так внукам и правнукам нужна его война. У каждой вещи не одна сторона. Григу она отразится горем, но его потомку – ликованием. Очень скоро новые люди будут радоваться его войне так, как сейчас Григ ждет её с ужасом. Она возьмет жизни, но взамен отдаст подвиги, вещи, имена погибших; поэт испытает невиданное вдохновение от давно умолкнувших залпов, впившиеся в юное тело пули поставят на полки, солдатские письма и карточки продадут с аукционов. Три года жатвы принесут урожай, что не смогут съесть и за три столетия. Война напитала величайшую из поэм, она дала гордость и радость, она дала славу и деньги, и что же в ней больше тогда – зла или блага? Смирись, студент, выпей тот уксус, что выпал на твою долю – на дне твоего кубка чужие люди найдут вино.

Григ спустился на кухню и уселся за стол, притянув себе газету. Пиво показалось ему кислым, и читать больше не хотелось. Он поднял глаза и заметил немой вопрос жены.
- Ничего, - ответил Григ. – Ничего.

@темы: Рассказ