Во всем лукавец и паяц
пятница, 12 июня 2009
Во всем лукавец и паяц
Когда я что-то делаю, мною всегда владеет то же чувство, что владело питекантропом в его дымной пещере: он безвозмездно рисовал на стенах, повинуясь лишь тому, что рвалось изнутри. Это касается всего, что выходит из моих рук строчками или вещами; как полузверь-получеловек отдавал то, что создал, своим соплеменникам, так и я не держусь за то, что выдумает моя голова.
среда, 10 июня 2009
Во всем лукавец и паяц
В субботу вот такой торч можно будет купить на Гороховой улице (если я не сверну в последний момент, испугавшись себя). Я возьму за него символичную плату, чтобы только окупить материалы, и ничего сверх этого; там пять листов с рецептами кофе.
читать дальше
Кстати, я сегодня видел пиво "Кофе".
читать дальше
Кстати, я сегодня видел пиво "Кофе".
Во всем лукавец и паяц
День крутого человека
Увидел однажды рассказ, и с тайным расчетом, с душевным ожесточением показал его соавтору – затем, чтобы уязвить еще одно человеческое существо, ударить по сердцу. Потому что знал, что он ляжет на душу, потому что мы схожи привычками, и что меня захлестнет, то и соавтору отдастся.
Красив рассказ, до боли красив, до дрожи в руках, до лютости в сердце. Слова его читать, как старое вино пить: небольшими глотками, потому что все они – драгоценности, и каждое нужно рассматривать.
Как в нынешнем человеке уживается столько понимания? Было время, было да сплыло, когда люди неторопливо смотрели и неторопливо думали, когда через мысли свои понимали. Сейчас много спешим, копир вокруг.
Такие рассказы нужно читать, чтобы – хлестко ударами болезненными, наотмашь; чтобы понимать, сколько глупости и суетливости ненужной скопилось. И прочитать слова писателя: «И на отаве трава растет», и сжаться внутри от боли.
Простите меня, соавтор, за вчерашенее. Но если бы повторился вечер - ударил бы снова, как себя.
Увидел однажды рассказ, и с тайным расчетом, с душевным ожесточением показал его соавтору – затем, чтобы уязвить еще одно человеческое существо, ударить по сердцу. Потому что знал, что он ляжет на душу, потому что мы схожи привычками, и что меня захлестнет, то и соавтору отдастся.
Красив рассказ, до боли красив, до дрожи в руках, до лютости в сердце. Слова его читать, как старое вино пить: небольшими глотками, потому что все они – драгоценности, и каждое нужно рассматривать.
Как в нынешнем человеке уживается столько понимания? Было время, было да сплыло, когда люди неторопливо смотрели и неторопливо думали, когда через мысли свои понимали. Сейчас много спешим, копир вокруг.
Такие рассказы нужно читать, чтобы – хлестко ударами болезненными, наотмашь; чтобы понимать, сколько глупости и суетливости ненужной скопилось. И прочитать слова писателя: «И на отаве трава растет», и сжаться внутри от боли.
Простите меня, соавтор, за вчерашенее. Но если бы повторился вечер - ударил бы снова, как себя.
понедельник, 08 июня 2009
Во всем лукавец и паяц
Авторов можно поделить на два лагеря: тех, кто пишет «по мотивам» и тек, кто выдумывает сам.
Фикрайтеры и оригиналы.
Почему-то только среди фикрайтеров не счесть тех, кто не знает русского языка и – пишет. Самые чудовищные перлы лежат в фанфиках. Больше других авторов смеются над фикрайтерами. Отчего так получается? Теория Дарвина – человек произошел от обезьяны. Не каждый человек чувствует в себе потребность писать, нужно стечение нескольких обстоятельств и порывов, чтобы он взялся за ручку; однако и теория тоже работает. Фикрайтеры – живое доказательство такой работы.
Фанфики – удивительный товар, всегда находящий своего покупателя, сколько бы изъянов и брака в нем не было; фикрайтеры знают свою востребованность. Они берутся писать вовсе не затем, что им нужно писать – они пишут, потому что есть спрос. Не все, конечно, но многие из них. С оригинальными текстами такое поведение плохо проходит, потому что свое не терпит обезьянничества, копира; другого доказательства того, почему самые безграмотные авторы – это фикрайтеры, я не нахожу.
Фикрайтеры и оригиналы.
Почему-то только среди фикрайтеров не счесть тех, кто не знает русского языка и – пишет. Самые чудовищные перлы лежат в фанфиках. Больше других авторов смеются над фикрайтерами. Отчего так получается? Теория Дарвина – человек произошел от обезьяны. Не каждый человек чувствует в себе потребность писать, нужно стечение нескольких обстоятельств и порывов, чтобы он взялся за ручку; однако и теория тоже работает. Фикрайтеры – живое доказательство такой работы.
Фанфики – удивительный товар, всегда находящий своего покупателя, сколько бы изъянов и брака в нем не было; фикрайтеры знают свою востребованность. Они берутся писать вовсе не затем, что им нужно писать – они пишут, потому что есть спрос. Не все, конечно, но многие из них. С оригинальными текстами такое поведение плохо проходит, потому что свое не терпит обезьянничества, копира; другого доказательства того, почему самые безграмотные авторы – это фикрайтеры, я не нахожу.
среда, 27 мая 2009
Во всем лукавец и паяц
Пришла ко мне косоглазая девушка.
Я хочу посмотреть на мир так, так смотрят косоглазые. Я могу смотреть, как слепец - завязать глаза; смотреть, как тот, чьи глаза не воспринимают красок - поставить перед своими преграду в виде стекла, делающим мир серо-белым. Но я не могу смотреть как косой - мои зрачки упорно приходят в равновесие. Я не могу понять, каким они видят мир, когда смотрят в сторону, а видят прямо.
Я хочу посмотреть на мир так, так смотрят косоглазые. Я могу смотреть, как слепец - завязать глаза; смотреть, как тот, чьи глаза не воспринимают красок - поставить перед своими преграду в виде стекла, делающим мир серо-белым. Но я не могу смотреть как косой - мои зрачки упорно приходят в равновесие. Я не могу понять, каким они видят мир, когда смотрят в сторону, а видят прямо.
вторник, 19 мая 2009
Во всем лукавец и паяц
Предисловие: мне очень сильно повезло - у меня есть соавтор.
Это ему. От соавтора.
+11
Две страсти у меня, и я не могу их разделить =)
Это ему. От соавтора.
+11
Две страсти у меня, и я не могу их разделить =)
пятница, 08 мая 2009
Во всем лукавец и паяц
После случая на реке Бернд заболел; он не мог объяснить возбуждения, не отпустившего и тогда, когда всё давно закончилось. Он знал, что - как прежде - река спокойна и черна, но вид выметнувшегося из водяного столба коня отметал рассудок, подавлял разум, и при воспоминании Бернд начинал дрожать телом. В такие минуты он не был властен над собой.
Сильное возбуждение изнуряет человека, но без внешней подпитки постепенно слабеет и слабеет. Его можно сравнить с костром, в который подбросили охапку смоляных сучьев; пламя ударило в небо, забушевало, и через минуту – повалилось к земле. То же было и с Берндом: час спустя после видения он вел себя как умалишенный, день спустя его взбудораженность достигла пика и медленно начинала затухать. Через пять дней он стал таким, как раньше.
Впрочем, изменения остались – рубцами в памяти; слишком сильно оказалось потрясение. Невозможно увидеть коня Посейдона и остаться прежним, человеческий разум мощно отталкивает саму попытку понять, что конь этот есть на свете - Бернд изменился, но так, что об этом не догадалось множество его товарищей. В тот день, когда пламя погасло, он понял, что остались угли и пепел.
Мир вокруг него сменился; другого названия тому, что творилось с ним, Бернд не смог найти. Он мысленно сравнивал себя с человеком, рассматривающим скучным взором картину, и которому тыкают время от времени: смотри, вот хорошо! Тогда он тоже видел, что и правду хорошо, что изгиб плавный, а линия дивная. Только строгий и добрый его товарищ находился не извне, а внутри него; он смотрел на мир, а кто-то невидимый толкал: смотри, эта вещь вовсе не такая, какою ты видишь её!
Бернд не знал, чувствуют то же его друзья, он мог сказать с точностью лишь одно – раньше с ним не бывало такого, он не замечал второй сути вещей, он не чувствовал и не понимал, что перед ним. Природой ему было дано достаточно чувств для того, чтобы жить внешне; он давно повзрослел и даже состарился, но только невиданный конь сумел толкнуть маятник внутренней жизни.
Он подозревал почти до уверенности, что многие из тех, кто его окружает, ничего этого не чувствуют и все еще спят; если бы он спросил напрямую, большинство их – из зависти, по упрямству или тоскливому стремлению к лучшему – ответили бы утвердительно на вопрос. Но он не замечал в них доказательств этой внутренней чуткости.
Сам Бернд везде открывал для себя признаки изменений, и особенно остро проявлялись они в том, что он читал. Многие книги, проглатываемые раньше с одобрением, стали невыносимы разлитой по строчкам пошлостью, глупостью или обманом; он читал и видел попытки автора искромсать шаблон и что-то выкроить. Он слушал других и удивлялся, как раньше не познавал сути их разговоров; даже такая невинная забава, как перечисление собеседником прочитанных книг открывала ему чужое упоение знаменитыми именами и скрытое хвастовство; в лицо ему словно твердили – погляди, каких людей я читаю! Однако Бернд уже видел, что мало твердить: «Я знаю Сартра», и слова собеседника отталкивались от него, не оставляя следов.
Сильное возбуждение изнуряет человека, но без внешней подпитки постепенно слабеет и слабеет. Его можно сравнить с костром, в который подбросили охапку смоляных сучьев; пламя ударило в небо, забушевало, и через минуту – повалилось к земле. То же было и с Берндом: час спустя после видения он вел себя как умалишенный, день спустя его взбудораженность достигла пика и медленно начинала затухать. Через пять дней он стал таким, как раньше.
Впрочем, изменения остались – рубцами в памяти; слишком сильно оказалось потрясение. Невозможно увидеть коня Посейдона и остаться прежним, человеческий разум мощно отталкивает саму попытку понять, что конь этот есть на свете - Бернд изменился, но так, что об этом не догадалось множество его товарищей. В тот день, когда пламя погасло, он понял, что остались угли и пепел.
Мир вокруг него сменился; другого названия тому, что творилось с ним, Бернд не смог найти. Он мысленно сравнивал себя с человеком, рассматривающим скучным взором картину, и которому тыкают время от времени: смотри, вот хорошо! Тогда он тоже видел, что и правду хорошо, что изгиб плавный, а линия дивная. Только строгий и добрый его товарищ находился не извне, а внутри него; он смотрел на мир, а кто-то невидимый толкал: смотри, эта вещь вовсе не такая, какою ты видишь её!
Бернд не знал, чувствуют то же его друзья, он мог сказать с точностью лишь одно – раньше с ним не бывало такого, он не замечал второй сути вещей, он не чувствовал и не понимал, что перед ним. Природой ему было дано достаточно чувств для того, чтобы жить внешне; он давно повзрослел и даже состарился, но только невиданный конь сумел толкнуть маятник внутренней жизни.
Он подозревал почти до уверенности, что многие из тех, кто его окружает, ничего этого не чувствуют и все еще спят; если бы он спросил напрямую, большинство их – из зависти, по упрямству или тоскливому стремлению к лучшему – ответили бы утвердительно на вопрос. Но он не замечал в них доказательств этой внутренней чуткости.
Сам Бернд везде открывал для себя признаки изменений, и особенно остро проявлялись они в том, что он читал. Многие книги, проглатываемые раньше с одобрением, стали невыносимы разлитой по строчкам пошлостью, глупостью или обманом; он читал и видел попытки автора искромсать шаблон и что-то выкроить. Он слушал других и удивлялся, как раньше не познавал сути их разговоров; даже такая невинная забава, как перечисление собеседником прочитанных книг открывала ему чужое упоение знаменитыми именами и скрытое хвастовство; в лицо ему словно твердили – погляди, каких людей я читаю! Однако Бернд уже видел, что мало твердить: «Я знаю Сартра», и слова собеседника отталкивались от него, не оставляя следов.
воскресенье, 03 мая 2009
Во всем лукавец и паяц
... что кто-то и что-то берет без спроса, а также о письмах и ссылках
Можете брать без спроса и ссылок, мне не жалко, я себе еще напишу.
Можете брать без спроса и ссылок, мне не жалко, я себе еще напишу.
суббота, 02 мая 2009
Во всем лукавец и паяц
— Знаешь ли ты, что, когда наше время к ночи подходит, на другом краю далеко отсюда утро рождается? А вот что интересное сам я заметил: солнечный свет отчего-то не постоянный и вместе с часами меняется. Ранним утром он легкий, прозрачный, словно умылся росою; луч светлый, горящий, вот точь-в-точь чеканенная монетка. Жаркий день проходит, и к вечеру густеет свет, становится совсем как старый мёд, густеет, желтизной добавляется, и ложится на всё тяжело; нет в нем утренней радости, а вот усталость видна – будто солнце подобно человеку за день умаялось. Но ведь это у нас вечер, а где-то раннее утро, и свет там снова веселый, прозрачный. У нас тяжелый, словно пуд золота, а там – лебяжье перо….
… уж скоро река покажется, не торопись, вези прямо. Томас вот утверждает, что название нашей реки от слова «тахеа» вышло, а слово, мол, еще от старых племен осталось, и тахеа на их языке означало горбатую воду. А я думаю, что всё от русского слова «тихая» пошло. Селились здесь русские, давно уже, кто-то сказал про реку, что тихая совсем; другой услышал, тоже Тихой назвал. Только язык-то не наш, переврали слово, и вышла Тахе. А Томас придумал: горбатая вода! Ну почему горбатая? Но, вези прямо!
**
Доверху груженая телега, скрипя и шатаясь, неспешно катилась по разбитой дороге. Седой мерин перебирал ногами, ступал грузно, уверенно, отмахиваясь хвостом от насевших комаров и прислушиваясь к тому, что говорил человек. Изредка он вытягивал морду и хватал пучок листьев с куста. Возница не обращал внимания на его хватки; усевшись удобно на облучке, он, свыкшийся с одиночеством человек, рассуждал вслух, выбрав коня своим терпеливым слушателем. Лес скоро кончился, и впереди в просветах деревьев ярко блеснула вода. Стоял июльский полдень, время, когда жар солнца достигает своего пика; цветы от жары поникли головками, птицы сонно умолкли, лишь в ельнике ощущалась прохлада; сумрак царил у подножий громадных стволов, где было пусто и голо, и усыпано темной хвоей.
Еще минута, и лес раздался, как разрезанный надвое, выпустив из объятий лошадь с возницей, отступил назад и сросся за их спинами. Впереди, полная от недавних дождей, медленно текла река, ее берега заросли ивняком и высокой травой. Громадные ели поднимались стеной на берегу, и от их теней вода казалась черной, как августовская ночь. Зимородки зорко сторожили добычу над тихой водой, срываясь вниз и тут же возвращаясь на ветку; их клювы на секунду вспыхивали живым серебром, и снова пустели. Лесная дорога подбегала к реке, спускалась в воду и выныривала уже на другом берегу.
Бернд (так звали возницу) цокнул на мерина, чуть шевельнув вожжами, но тот лишь повел ухом и не прибавил шагу. Медленно, переваливаясь колесами на вылезших корнях, стала телега спускаться к черной воде. Берег в этом месте был высоким. Возница больше не понукал коня: он знал нрав старого Хока, как свою пятерню, и доверял его опыту. Шестнадцать лет Хок тянул телегу, полную или порожнюю, часто ходил по лесной дороге через брод, и с годами стал лишь осторожнее. Бернд ослабил вожжи совсем; Хок чутко ступал по земле, ставя копыта на ровное место; река перед ними медленно несла тяжелые волны.
Телега подскочила на корне, накренилась влево, грозя упасть, но выровнялась и покатилась дальше. Крутой спуск остался позади, за рекой полого взбирался вверх противный берег. Ноги мерина коснулись воды, и он зашел в нее по колени. Прохладная вода смыла пыль и грязь с мохнатой шкуры, унесла прилипшие травинки и листья. Хок, не останавливаясь, потащил свой груз дальше, погружая копыта в песок и баламутя воду; река постепенно поднималась все выше, под брюхо, её было больше обычного, и Бернд поджал ноги.
И когда они подходили к середине брода, вдруг что-то сухо и быстро треснуло в воздухе, словно выстрелило. Телега вздрогнула и встала намертво, сильно накренившись на левый бок, мешки едва не попадали в воду.
— Стой! Тпру! – закричал Бернд и изо всех потянул вожжи, заставив Хока замереть на месте. Соскочив в реку, он подошел к неестественно вывернутому заднему колесу.
— Черт всех возьми! — выругался Бернд и добавил еще несколько крепких словечек.
— Да, Хок, попали мы с тобой, — сказал он, хлопнув ладонью по конскому крупу. – Надо ж было такому случиться, а? Ось у нас сломалась. Еще хорошо, что мешки не пороняли. Ничего, постой здесь пока, а я придумаю что-нибудь.
Порывшись в телеге, он вытащил топор и, сильно взрезая воду ногами, двинулся назад к берегу.
Молоденькое дерево упало наземь, найдя свою смерть. Обрубив ветки, Бернд обернулся к реке – и четкая, будто выжженная на дереве картина осталась в его памяти навсегда. Он увидел черное, как лакированная кожа, полотно реки, странно поднятое вверх до неба, словно река вытекала с небес; увидел накренившуюся телегу и стоящего мерина. Вода опустилась и уже не доходила коню до живота, лаская одни колени, мерин наклонил голову и трогал её гладь обвислыми губами. И на самой вершине реки, у горизонта, Бернд увидел темных людей с темными лицами; они стремительно и молча бежали вниз к нему, как строем бегут солдаты к противнику, и на их головах развевались ослепительно белые плюмажи. За передним строем несся второй, и третий, и еще, и еще, со скоростью разогнавшегося экспресса. Плюмажи яркими пятнами плясали на темной одежде.
— Мама! – крикнул Бернд.
Секунды ему хватило, чтобы понять увиденное. Мчалась, вздувшись горбом, вода, гоня перед собою волны с белыми шапками.
Отбросив топор, Бернд резво бросился назад, к лесу, в два прыжка взбежал по крутому склону и бессильно припал к еловым корням. Сзади раздался крик, Бернд повернулся на спину, и увидел Хока; мерин задрал морду вверх и страшно кричал, он рвался и бился в оглоблях, пытаясь бежать, телега опрокинулась на бок. Волна была уже перед ним.
То, что случилось потом, Бернд понять не смог. Выбравшись из лесу, мокрый и грязный, он рассказал всё так, как видел, но ему не поверили. Он клялся богами – его прерывали, доказывая, что померещилось.
А увидел он вот что: два водных горба неслись по реке, и один был ниже другого, и много резвее. Он первым настиг мерина с упавшей телегой, но не похоронил под собою, а словно играя, шлепнул ласково в бок и, резко изогнувшись, промчался мимо. Только плеснула пеной волна, запорошив конские ноздри так, что Хок закашлялся. Бернд сверху видел, как бурун, не трогая более старика, понесся дальше. Он не понял увиденное, но безумная надежда блеснула в мозгу.
Но тут вторая волна с размаху остановилась, словно налетела на стену. Поднялась выше елей на берегу и вдруг раскололась надвое, лопнула, как старая кожа, и из водяного столба выметнулась вверх конская голова с налившимися яростью глазами, текучие струи сложились в мускулы, пена волны вмиг спуталась в гриву. Всё выше и выше поднимался невиданный конь, скаля зубы, показались мощная грудь и живот; вздыбился конь, громадные копыта молотили бешено воздух. Тяжелые серебряные капли падали с них и рассыпались в пыль, не успев коснуться земли.
Хок заржал тонко, глядя снизу на великана. А тот грудью рухнул вниз, на мерина, и смял его, опрокинул на спину. Как из пушки выстрелили: это копытами сломал он телегу, в щепы круша дерево, разметал мешки, бил Хока, на упавшем сопернике вымещая распиравшую его злобу. Вода забурлила и пошла воронками там, где дрались две лошади.
Всё кончилось в несколько мгновений. Вскочил на ноги победитель и бросился вперед, куда умчалась его кобылица.
Едва скрылся он за поворотом, как вода вернулась в свое сонное состояние. Река вновь поднялась. Будто не было ничего, ни удивительного водяного коня, ни драки. Только и Хока с телегой тоже не было на её середине. Черная Тахе напоминала тусклое зеркало, подернутое рябью, и блестела на солнце мокрая трава, и у того места, где лежал Бернд, билась оземь живая рыбешка.
**
— Да ты пьян, кажется, в стельку! – заорали ему в лицо.
— Пьян? – заорал в ответ Бернд. — Хочешь, дыхну?
Схватив спорщика за ворот, прижал его лицо к своему и выдохнул резко:
– Ну?
Рядом стояли мрачные мужчины и хмуро глядели на них.
— Не пахнет… — обескуражено ответил спорщик и резко вырвался из рук Бернда. – Слушай, черт тебя знает… может, разыгрываешь…
— Разыгрываю? Где мой Хок? Где телега и груз? Пойди на станцию, расспроси – я погрузил утром много мешков, только их не доставил. Водяной конь расшвырял их по реке и убил Хока.
— Какой еще конь?
— Не знаю. Никогда такого не видел, — глухо ответил Бернд и сел на землю. Он почувствовал, как дико устал, не было сил спорить и что-то доказывать – никто, кроме него, не заметил ни коня из струй, ни два водяных буруна. Словам его не было веры; людям не нравится необъяснимое, и в самых удивительных фактах ищут они зерно рациональности.
— Так что случилось-то? – спросил кто-то.
— Да кто его знает? – ответил ему спорщик, глядя на Бернда. – Кажется, старый Хок на переправе споткнулся, упал и захлебнулся водой.
… уж скоро река покажется, не торопись, вези прямо. Томас вот утверждает, что название нашей реки от слова «тахеа» вышло, а слово, мол, еще от старых племен осталось, и тахеа на их языке означало горбатую воду. А я думаю, что всё от русского слова «тихая» пошло. Селились здесь русские, давно уже, кто-то сказал про реку, что тихая совсем; другой услышал, тоже Тихой назвал. Только язык-то не наш, переврали слово, и вышла Тахе. А Томас придумал: горбатая вода! Ну почему горбатая? Но, вези прямо!
**
Доверху груженая телега, скрипя и шатаясь, неспешно катилась по разбитой дороге. Седой мерин перебирал ногами, ступал грузно, уверенно, отмахиваясь хвостом от насевших комаров и прислушиваясь к тому, что говорил человек. Изредка он вытягивал морду и хватал пучок листьев с куста. Возница не обращал внимания на его хватки; усевшись удобно на облучке, он, свыкшийся с одиночеством человек, рассуждал вслух, выбрав коня своим терпеливым слушателем. Лес скоро кончился, и впереди в просветах деревьев ярко блеснула вода. Стоял июльский полдень, время, когда жар солнца достигает своего пика; цветы от жары поникли головками, птицы сонно умолкли, лишь в ельнике ощущалась прохлада; сумрак царил у подножий громадных стволов, где было пусто и голо, и усыпано темной хвоей.
Еще минута, и лес раздался, как разрезанный надвое, выпустив из объятий лошадь с возницей, отступил назад и сросся за их спинами. Впереди, полная от недавних дождей, медленно текла река, ее берега заросли ивняком и высокой травой. Громадные ели поднимались стеной на берегу, и от их теней вода казалась черной, как августовская ночь. Зимородки зорко сторожили добычу над тихой водой, срываясь вниз и тут же возвращаясь на ветку; их клювы на секунду вспыхивали живым серебром, и снова пустели. Лесная дорога подбегала к реке, спускалась в воду и выныривала уже на другом берегу.
Бернд (так звали возницу) цокнул на мерина, чуть шевельнув вожжами, но тот лишь повел ухом и не прибавил шагу. Медленно, переваливаясь колесами на вылезших корнях, стала телега спускаться к черной воде. Берег в этом месте был высоким. Возница больше не понукал коня: он знал нрав старого Хока, как свою пятерню, и доверял его опыту. Шестнадцать лет Хок тянул телегу, полную или порожнюю, часто ходил по лесной дороге через брод, и с годами стал лишь осторожнее. Бернд ослабил вожжи совсем; Хок чутко ступал по земле, ставя копыта на ровное место; река перед ними медленно несла тяжелые волны.
Телега подскочила на корне, накренилась влево, грозя упасть, но выровнялась и покатилась дальше. Крутой спуск остался позади, за рекой полого взбирался вверх противный берег. Ноги мерина коснулись воды, и он зашел в нее по колени. Прохладная вода смыла пыль и грязь с мохнатой шкуры, унесла прилипшие травинки и листья. Хок, не останавливаясь, потащил свой груз дальше, погружая копыта в песок и баламутя воду; река постепенно поднималась все выше, под брюхо, её было больше обычного, и Бернд поджал ноги.
И когда они подходили к середине брода, вдруг что-то сухо и быстро треснуло в воздухе, словно выстрелило. Телега вздрогнула и встала намертво, сильно накренившись на левый бок, мешки едва не попадали в воду.
— Стой! Тпру! – закричал Бернд и изо всех потянул вожжи, заставив Хока замереть на месте. Соскочив в реку, он подошел к неестественно вывернутому заднему колесу.
— Черт всех возьми! — выругался Бернд и добавил еще несколько крепких словечек.
— Да, Хок, попали мы с тобой, — сказал он, хлопнув ладонью по конскому крупу. – Надо ж было такому случиться, а? Ось у нас сломалась. Еще хорошо, что мешки не пороняли. Ничего, постой здесь пока, а я придумаю что-нибудь.
Порывшись в телеге, он вытащил топор и, сильно взрезая воду ногами, двинулся назад к берегу.
Молоденькое дерево упало наземь, найдя свою смерть. Обрубив ветки, Бернд обернулся к реке – и четкая, будто выжженная на дереве картина осталась в его памяти навсегда. Он увидел черное, как лакированная кожа, полотно реки, странно поднятое вверх до неба, словно река вытекала с небес; увидел накренившуюся телегу и стоящего мерина. Вода опустилась и уже не доходила коню до живота, лаская одни колени, мерин наклонил голову и трогал её гладь обвислыми губами. И на самой вершине реки, у горизонта, Бернд увидел темных людей с темными лицами; они стремительно и молча бежали вниз к нему, как строем бегут солдаты к противнику, и на их головах развевались ослепительно белые плюмажи. За передним строем несся второй, и третий, и еще, и еще, со скоростью разогнавшегося экспресса. Плюмажи яркими пятнами плясали на темной одежде.
— Мама! – крикнул Бернд.
Секунды ему хватило, чтобы понять увиденное. Мчалась, вздувшись горбом, вода, гоня перед собою волны с белыми шапками.
Отбросив топор, Бернд резво бросился назад, к лесу, в два прыжка взбежал по крутому склону и бессильно припал к еловым корням. Сзади раздался крик, Бернд повернулся на спину, и увидел Хока; мерин задрал морду вверх и страшно кричал, он рвался и бился в оглоблях, пытаясь бежать, телега опрокинулась на бок. Волна была уже перед ним.
То, что случилось потом, Бернд понять не смог. Выбравшись из лесу, мокрый и грязный, он рассказал всё так, как видел, но ему не поверили. Он клялся богами – его прерывали, доказывая, что померещилось.
А увидел он вот что: два водных горба неслись по реке, и один был ниже другого, и много резвее. Он первым настиг мерина с упавшей телегой, но не похоронил под собою, а словно играя, шлепнул ласково в бок и, резко изогнувшись, промчался мимо. Только плеснула пеной волна, запорошив конские ноздри так, что Хок закашлялся. Бернд сверху видел, как бурун, не трогая более старика, понесся дальше. Он не понял увиденное, но безумная надежда блеснула в мозгу.
Но тут вторая волна с размаху остановилась, словно налетела на стену. Поднялась выше елей на берегу и вдруг раскололась надвое, лопнула, как старая кожа, и из водяного столба выметнулась вверх конская голова с налившимися яростью глазами, текучие струи сложились в мускулы, пена волны вмиг спуталась в гриву. Всё выше и выше поднимался невиданный конь, скаля зубы, показались мощная грудь и живот; вздыбился конь, громадные копыта молотили бешено воздух. Тяжелые серебряные капли падали с них и рассыпались в пыль, не успев коснуться земли.
Хок заржал тонко, глядя снизу на великана. А тот грудью рухнул вниз, на мерина, и смял его, опрокинул на спину. Как из пушки выстрелили: это копытами сломал он телегу, в щепы круша дерево, разметал мешки, бил Хока, на упавшем сопернике вымещая распиравшую его злобу. Вода забурлила и пошла воронками там, где дрались две лошади.
Всё кончилось в несколько мгновений. Вскочил на ноги победитель и бросился вперед, куда умчалась его кобылица.
Едва скрылся он за поворотом, как вода вернулась в свое сонное состояние. Река вновь поднялась. Будто не было ничего, ни удивительного водяного коня, ни драки. Только и Хока с телегой тоже не было на её середине. Черная Тахе напоминала тусклое зеркало, подернутое рябью, и блестела на солнце мокрая трава, и у того места, где лежал Бернд, билась оземь живая рыбешка.
**
— Да ты пьян, кажется, в стельку! – заорали ему в лицо.
— Пьян? – заорал в ответ Бернд. — Хочешь, дыхну?
Схватив спорщика за ворот, прижал его лицо к своему и выдохнул резко:
– Ну?
Рядом стояли мрачные мужчины и хмуро глядели на них.
— Не пахнет… — обескуражено ответил спорщик и резко вырвался из рук Бернда. – Слушай, черт тебя знает… может, разыгрываешь…
— Разыгрываю? Где мой Хок? Где телега и груз? Пойди на станцию, расспроси – я погрузил утром много мешков, только их не доставил. Водяной конь расшвырял их по реке и убил Хока.
— Какой еще конь?
— Не знаю. Никогда такого не видел, — глухо ответил Бернд и сел на землю. Он почувствовал, как дико устал, не было сил спорить и что-то доказывать – никто, кроме него, не заметил ни коня из струй, ни два водяных буруна. Словам его не было веры; людям не нравится необъяснимое, и в самых удивительных фактах ищут они зерно рациональности.
— Так что случилось-то? – спросил кто-то.
— Да кто его знает? – ответил ему спорщик, глядя на Бернда. – Кажется, старый Хок на переправе споткнулся, упал и захлебнулся водой.
вторник, 21 апреля 2009
Во всем лукавец и паяц
… и заходил в гости к молодому художнику, полному амбиций. Его мастерская полнилась светом до краев, как налитый всклень стакан; свет лился из широких не завешенных окон, количеством в две штуки. Внизу под окнами шевелился Петербург.
- Будешь кофе? – он заваривал напиток в каком-то глиняном черепке, вытащив его из груды вещей на столе. Кофе из черепка пах изумительно, но я не любил черный напиток.
Тогда художник показывал мне новые свои картины, наброски, эскизы, штрихи на бумаге – всё, до последней крохи. Я смотрел на «вчера-законченную-работу» и видел на синем поле то, что получится, если сваренное яйцо разрезать ножом поперек и смотреть на срез.
- Бесконечность…
- Это – бесконечность?
- Да.
Срез кругл и бесконечен. Но все вместе напоминало не бесконечность, а яйцо. Может, я глух к современным искусствам, и только мне мнится, что увиденное – лишь знаковость, замаскированная под нечто больше, повесившая на себя недостойно чужую мантию.
У охотников так изготавливаются обманки. Тростниковый свисток с резким криком-кряканьем; селезень думает, что его зовет уточка, а на деле – тростниковая палочка. Тростник никогда не обрастет мясом и перьями, но умеет кричать.
Может, в искусстве кричат тростниковые палочки, выдавая себя за другое? Я помню Офелию, Магдалину, Клеопатру; они – как живые. Стройные, дебелые, дряхлые и красивые тела живут во мне. Девушка с ягненком, Иисус, преломляющий хлеб – естественное движение рук, склоненная голова, и дума в его глазах совсем о другом, не о хлебе.
Тс-с-с… местный булочник считал, что художник по соседству питается одним только хлебом. А художник, ломая хлеб, искал ту естественность, которой так много в природе, но которая выходит углами у копиистов.
Я смеялся. Я хохотал. Не может быть бесконечность несвежим, сваренным вкрутую яйцом, хоть и громадным.
Был выгнан...
- Будешь кофе? – он заваривал напиток в каком-то глиняном черепке, вытащив его из груды вещей на столе. Кофе из черепка пах изумительно, но я не любил черный напиток.
Тогда художник показывал мне новые свои картины, наброски, эскизы, штрихи на бумаге – всё, до последней крохи. Я смотрел на «вчера-законченную-работу» и видел на синем поле то, что получится, если сваренное яйцо разрезать ножом поперек и смотреть на срез.
- Бесконечность…
- Это – бесконечность?
- Да.
Срез кругл и бесконечен. Но все вместе напоминало не бесконечность, а яйцо. Может, я глух к современным искусствам, и только мне мнится, что увиденное – лишь знаковость, замаскированная под нечто больше, повесившая на себя недостойно чужую мантию.
У охотников так изготавливаются обманки. Тростниковый свисток с резким криком-кряканьем; селезень думает, что его зовет уточка, а на деле – тростниковая палочка. Тростник никогда не обрастет мясом и перьями, но умеет кричать.
Может, в искусстве кричат тростниковые палочки, выдавая себя за другое? Я помню Офелию, Магдалину, Клеопатру; они – как живые. Стройные, дебелые, дряхлые и красивые тела живут во мне. Девушка с ягненком, Иисус, преломляющий хлеб – естественное движение рук, склоненная голова, и дума в его глазах совсем о другом, не о хлебе.
Тс-с-с… местный булочник считал, что художник по соседству питается одним только хлебом. А художник, ломая хлеб, искал ту естественность, которой так много в природе, но которая выходит углами у копиистов.
Я смеялся. Я хохотал. Не может быть бесконечность несвежим, сваренным вкрутую яйцом, хоть и громадным.
Был выгнан...
суббота, 18 апреля 2009
Во всем лукавец и паяц
Доклад
В комнате было душно от множества людей. Сама комната белая, чистая, просторная, с черным столом посередине, но люди так густо набились в нее, что она вмиг сжалась и показалась меньше, чем была. На столе не осталось свободного места от устилавших его бумаг; бумаги и графики висели и на вмонтированной в стену доске, схожей со школьной.
А за широким окном лежал город в апреле, с его выскобленными газонами, подметенными улицами и пятнами льда в тенях домов. Утренний воздух был тонким, как паутина, пах дымом костров; вонь и пыль придут позже, когда солнце нагреет асфальт. Однако никому из присутствующих не пришло в голову встать и открыть окно, впустив свежесть; они глотали теплую духоту, с которой не справлялся кондиционер, молчали и внимательно слушали двух человек.
Двое, мужчина и женщина, стояли у доски. Доклад вел мужчина, доктор Лисовский. Все люди, сидящие за столом и перебирающие бумаги, знали его имя – они познакомились с доктором заочно, разыскав в сети фотографии Лисовского и вглядевшись в моложавое безбородое лицо с тонким, чуть горбатым носом, с карими умными глазами. Фотографии мертво передали запечатленный в них момент; в действительности же Лисовский оказался человеком, в котором не умер мальчишка. Детство жило в нем, отражаясь, словно в зеркале, в карих с золотом глазах, в лукавой мефистофельской улыбке. Лисовский был стремительным, как пламя верхового пожара, он говорил, объяснял, изредка умолкая, и взглядом предлагал женщине что-то пояснить; она подхватывала мысль и толково вела ее дальше, отвечая на вопросы, до нового витка в разговоре. Эти двое работали слаженно, как кони в упряжке, и каждый из них дополнял то, что хотел сказать другой.
читать дальше
Во всем лукавец и паяц
Я хочу получить целый мир в безраздельное пользование, и чтобы те, кто видел мой мир, узнавали его безошибочно. И так же безошибочно узнавали моих людей.
А еще хочу, наконец, рассказать, почему посреди города застрелился Хайтауэр, известный писатель. Тот, у которого были молодость, здоровье, богатство, свобода и влюбленная в него женщина. Аристархия, пора бы уже закончить эту историю.
А еще хочу, наконец, рассказать, почему посреди города застрелился Хайтауэр, известный писатель. Тот, у которого были молодость, здоровье, богатство, свобода и влюбленная в него женщина. Аристархия, пора бы уже закончить эту историю.
суббота, 11 апреля 2009
Во всем лукавец и паяц
А ведь на деле читать очень трудно, и не играет роли, что все буквы из алфавита выучены еще в начальной школе, и там же получены первые навыки быстрого чтения.
Читать очень трудно, сам я научился этой хитрой науке тогда лишь, когда решился качественно записывать свои миры. То есть в зрелом возрасте. А что я делал до этого, все детство и юность, можно спросить? Отвечу: читать не умел, просто знал буквы и складывал их в слова. И так все детство и юность.
Читать очень трудно, сам я научился этой хитрой науке тогда лишь, когда решился качественно записывать свои миры. То есть в зрелом возрасте. А что я делал до этого, все детство и юность, можно спросить? Отвечу: читать не умел, просто знал буквы и складывал их в слова. И так все детство и юность.
Во всем лукавец и паяц
I
Кута высадили из поезда на первой попавшейся, глухой станции, затерянной между двумя городами. С тупой злобой и покорностью, ведомый за плечо дюжим кондуктором, ступил он на перрон. Двери за ним захлопнулись, и через минуту, издав резкий свист, поезд покатил дальше. Кут посмотрел ему вслед, вспоминая, как он упрашивал равнодушного кондуктора в синей форме.
- Что, вам тоже не повезло? – раздался над ухом насмешливый голос.
Кут обернулся: рядом с ним, облокотившись на перила и что-то жуя, стоял человек. Прежде чем ответить ему, Кут пропустил несколько секунд, годных на то, чтобы успеть рассмотреть незнакомца: тот был лет на двадцать моложе его и в два раза стройнее, а, глядя на его чистое лицо, Кут ощутил, как неопрятно смотрится его давно небритый подбородок. То есть незнакомец оказался его полной противоположностью, и в то же время походил на Кута странным подобием, словно родной брат; оба относились к людям полуночи, и из-за такого сходства их можно узнать безошибочно в любой толпе и выделить в отдельную касту. Одежда незнакомца была другого цвета, но такая же неряшливая и грязная, на голове красовалась шляпа. Встретившись глазами с Кутом, он перестал жевать и коснулся пальцами полей шляпы.
- Рад приветствовать. Как я вижу, мы с вами братья по несчастью.
- Похоже на то, - вздохнул Кут.
читать дальше
воскресенье, 05 апреля 2009
Во всем лукавец и паяц
Тетушку свою, которая в Америке живет, уважаю и люблю. Уважаю за ум, помогший сделать ей приличное состояние, а люблю за то, что она просто живет на свете - моя тетушка, и что ей уже много годков.
Раз в год на день рождения присылаю ей открытку со стихами: "Ты жива еще, моя старушка?"
И добавляю обязательно приписку: "Жив и я..." - чтобы не расслаблялась там старушенция и помнила, что я первый в очереди на наследство.
Раз в год на день рождения присылаю ей открытку со стихами: "Ты жива еще, моя старушка?"
И добавляю обязательно приписку: "Жив и я..." - чтобы не расслаблялась там старушенция и помнила, что я первый в очереди на наследство.
пятница, 03 апреля 2009
Во всем лукавец и паяц
"... Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!"
И вот на Украине уже издают собрание сочинений Гоголя, вычеркнув оттуда слово "русский". Кучка взрослых людей самовольно исправила авторский текст, как щитом прикрываясь словами, что украинцем был писатель.
Жив был бы Гоголь - плюнул бы в них.
И вот на Украине уже издают собрание сочинений Гоголя, вычеркнув оттуда слово "русский". Кучка взрослых людей самовольно исправила авторский текст, как щитом прикрываясь словами, что украинцем был писатель.
Жив был бы Гоголь - плюнул бы в них.
четверг, 02 апреля 2009
Во всем лукавец и паяц
Авторье редко читает чужое свеженаписанное, а если уж читает, то много лучше, чем пишет само. Дискуссии в Школе как подтверждение этих слов, не верите - загляните.
среда, 01 апреля 2009
Во всем лукавец и паяц
- Макс, я женюсь!
Ромский бурей ворвался в прихожую и принес с собой солнце и пыль воскресной улицы; Ромский, юный и свежий, как день после грозы, в льняном костюме, с цветком в петлице, пахнущий тонкими духами. Он схватил Макса, встряхнул, подпрыгнул, опираясь на плечи друга – то есть вел себя совсем как мальчишка или человек в неизбывной радости.
- Я женюсь! – крикнул он.
- Уймись ты, нас видят, дай закрыть дверь, - отвечал Макс.
Ромский посторонился.
- Отметим же это событие, быть может, в последний раз. Не беспокойся, у меня с собой, - он вытащил из кармана темную бутылку и, держа за узкое горлышко, посмотрел через стекло на Макса. – Я шел к тебе и по дороге вспомнил. Надеюсь, стаканы в твоей берлоге найдутся.
Он в ботинках прошел в комнату. Макс накинул цепочку на дверь и пошел следом. Ромский, схватив в охапку кошку, вальсировал с ней по комнате, стараясь не задеть стулья или кровать. Бутылка стояла на столе, и зеленые пятна протянулись от нее по скатерти.
- Где у тебя стаканы? – спросил Ромский, не прекращая танца. – Я не нашел их. Представляешь, через три месяца я буду женатым человеком! - он упал в кресло, погладил и выпустил мурку.
- Что ж, поздравляю, - улыбнулся Макс; веселая беззаботность друга проникла ему в душу, и стало легко. Он вытащил из тумбы два стакана.
- Я влюблен, как мавр! – воскликнул Ромский.
- Сочувствую тебе!
читать дальше
Ромский бурей ворвался в прихожую и принес с собой солнце и пыль воскресной улицы; Ромский, юный и свежий, как день после грозы, в льняном костюме, с цветком в петлице, пахнущий тонкими духами. Он схватил Макса, встряхнул, подпрыгнул, опираясь на плечи друга – то есть вел себя совсем как мальчишка или человек в неизбывной радости.
- Я женюсь! – крикнул он.
- Уймись ты, нас видят, дай закрыть дверь, - отвечал Макс.
Ромский посторонился.
- Отметим же это событие, быть может, в последний раз. Не беспокойся, у меня с собой, - он вытащил из кармана темную бутылку и, держа за узкое горлышко, посмотрел через стекло на Макса. – Я шел к тебе и по дороге вспомнил. Надеюсь, стаканы в твоей берлоге найдутся.
Он в ботинках прошел в комнату. Макс накинул цепочку на дверь и пошел следом. Ромский, схватив в охапку кошку, вальсировал с ней по комнате, стараясь не задеть стулья или кровать. Бутылка стояла на столе, и зеленые пятна протянулись от нее по скатерти.
- Где у тебя стаканы? – спросил Ромский, не прекращая танца. – Я не нашел их. Представляешь, через три месяца я буду женатым человеком! - он упал в кресло, погладил и выпустил мурку.
- Что ж, поздравляю, - улыбнулся Макс; веселая беззаботность друга проникла ему в душу, и стало легко. Он вытащил из тумбы два стакана.
- Я влюблен, как мавр! – воскликнул Ромский.
- Сочувствую тебе!
читать дальше
вторник, 31 марта 2009
Во всем лукавец и паяц
- А что будет дальше?
- А будут рассказы.
Этой весной я вспомнил, что учусь мастерству короткого рассказа, а не мастерству изготовления книжек, потому избавился от двухлетнего груза.
- А будут рассказы.
Этой весной я вспомнил, что учусь мастерству короткого рассказа, а не мастерству изготовления книжек, потому избавился от двухлетнего груза.