Отклонения разума

Он вернулся - тот человек, что месяц назад добровольно искалечил себя. Он вернулся обратно, в дом, где я живу.
Я увидел его сейчас на лестнице: спускаясь за газетами, столкнулся вплотную. С ним была мать, но было ощущение, что он совершенно один во всем доме. Теперь, когда внешний мир так мало вторгается во внутренний, он всегда может оставаться в одиночестве, даже когда находится в центре громадной толпы.
Интересно, а насколько мне мешают глаза и уши? То, что они мешают, заметно - они искажают предметы действительности и всё время выдают их за другое, чем они не являются. Так можно смотреть на смятую ткань и увидеть рыцаря на коне. Рыцаря нет, говорит разум, , но он есть, глаза четко различают шлем, нагрудник, копыто лошади. Так же они искажают всё, на что посмотрят.
Тут нужно включить свой ум и подумать: может ли быть так, чтобы всадник с конем запутались в ткани? Нет, перед тобою обычная игра тени и складок; чтобы удостоверится точно, можно коснуться рукой - пальцы почувствуют ткань. Но глаза видят рыцаря. Ткань и тени простой пример, но все предметы искажены. даже серьезные и непостижимые для пальцев. А мозг не всегда угадывает правду - ему мешает то, что видят глаза.
Вот и спрошу себя - как тому ослепленому, мешают ли мне глаза? Сильно, сильно, очень сильно.

Не понимаю, почему меня задело случившееся, почему я старательно - правда. соблюдая приличия - наблюдал за ослепленным. За его большими очками всё равно ничего не разглядеть, и он не перестал быть человеком, у него не выросла третья рука. И всё же он - другой, только из-за моего знания о том, что случилось. В моем понимании он - особенный, окруженный ореолом таинства. Только зачем я пытаюсь проникнуть в тайну, не понимаю; обычный человек как должен себя повести? Списать всё на пьянку и успокоиться. Но флюиды дум ослепленного наложились вдруг на мои и - странность! - нашли отклик. Мы стали словно близнецами, что, разделенные расстоянием, всё равно поступают одинаково; нас связало нечто общее, какое-то начало. которое есть в ослепленном и во мне. Потому я так настырно вскрываю его охраняемую тайну - она и моя в той же мере, как и его.

@темы: копаюсь в разуме

---

Безбожник в церкви

Прошлым воскресением, проходя мимо церкви, купил толстенную книгу о православии. Там нашел описание обычаев, моливты, правила поведения в церкви, описания устройства храмов и одежды служителей. Интересно =)
Прочитав то, что должен выполнять православный мирянин, понял, почему в храмах полно старушек: им, сердешным, хоть какая-то докука
- Неправ ты, - сказали на работе, выслушав такой вывод

Отлично! Тогда, получается, жизнь наша укладывается в слова дон Жуана: "Еще лет десять погрешу, а там уж буду думать о душе". Такая сделка с богом неприличней, чем обыная скука на старости

Если опять неправ, то найдите пояснение тому, отчего в нашем храме так много стариков? Ну, поболе, чем молодых.
И что вы хотите от безбожника, кроме богохульства? А человек разумом отттого и наделен, чтобы слепо не верил

---

Отклонения разума

Когда в маленьком поселке случаются странные и страшные происшествия, они производят в умах обывателей эффект, сравнимый с камнем, брошенным в стоячее болото: только на минуту поднимутся волны и пойдут круги, и плеснут на берег; но очень скоро всё придет в прежнее состояние. И жизнь потечет как ни бывало, изредка прерываемая воспоминаниями – как сухая ряска на берегу напомнит о волне.
Когда в маленьком поселке найдется тот, кто добровольно себя ослепил и оглушил, его соседи и сожители начнут искать причину такого поступка. В душе им и страшно, и любопытно, что водит руками человека, когда он совершает необъяснимое.
Наше зрение и слух входят в пять основных чувств восприятия мира; добровольно отказаться от них – всё одно что частично умереть. Кто в твердом уме отречется от возможности видеть и слышать мир?
Подобный отказ – одно из состояний нарушения правильной работы ума. Вот то, что понятно любому человеку.
Для меня давно стало понятным, что баланс разума может нарушаться в любую сторону; одно состояние – это оскудение ума, его недоразвитость, когда человек более похож на животное, движимое инстинктами так же, как и умом. Ум спит, его обволакивает дурманное облако, гасящее любое движение, способное привести к пробуждению. В таком состоянии находятся те, кто в силу обстоятельств (связанных, к примеру, со средой обитания) не сумел развить в себе познание, и кто до конца жизни будет так пребывать, если только что-то мощное извне не сумеет рассеять дурман. Другое состояние – это тяга сильнее развить разум, и если тяга уходит за определенный предел, тогда многое из того, из чего человек состоит, начинает мешать. Гиря, прицепленная на ногу, позволяет ходить, но мешает.
Кто-то, попробовав водки, непреодолимо к ней тянется; младенцы рождаются без страсти к ней, добровольно они приобретают привычку. Кого-то губит излишек водки, кого-то – излишек ума. У обычного человека в мозгу стоят препоны, запрещающие ему получить ума больше, чем это станет опасным. Эрудированность заменяет ему усилия при рассуждениях.
Излишняя, неподконтрольная тяга разума к развитию опасна, и пример – ослепивший себя человек. Добровольно лишив себя зрения и слуха, он отказался от двух помех, мешающих ему развиваться дальше; он перестал общаться с людьми, потому что взял от них достаточно, чтобы понять, но дальнейшее общение его только отвлекало. Это сумасшествие, но высшее, выраженное в непрерывной склонности разума думать и понимать. Он отказался от двух чувств, могущих повлиять на его рассуждения и склонить к ошибке. Его отказ эгоистичен, но необходим.

**
Я неправильно пишу сюда, мой дневник; нужно преподносить вначале сухие факты статистики и предлагать понять, что они означают. Вот факты: в некоем поселке, где я имею честь проживать, в ночь на субботу человек, оставшись один на всю ночь, добровольно лишился зрения и слуха. То есть совершил довольно странные поступки, надевшие окровавленную повязку ему на голову и внесшие поутру сумятицу в умы сородичей. Прожив на свете до сорока лет, он не был замечен в помешательстве; наоборот, вел тихую, почти незаметную жизнь – ведь его и не замечали, пока он не занялся членовредительством. Это факты, но всему есть объяснения, и логику сумасшедшего может понять здравый человек. Мое понимание – кровь впитается в землю и исчезнет, и останется долгожданное состояние покоя и тишины. Он оставил себе язык, которым может общаться с другими, и который подвластен ему целиком, и убрал то, над чем не имел власти. Его разум слишком полон, и плотина уже не может сдержать полноту; его тяга к пониманию так сильна, что потеря двух чувств воспринимается не ущербом, а очищением. В полной тишине, в полной темноте, не отвлекаясь на суету, его разум получит все права на развитие себя.
Если такое объяснение непонятно – найдите свое. «Это сумасшествие!» - да, высшее сумасшествие, эгоистичное отречение от того, что составляет смысл многих жизней – повседневная суета. Просто сказать о сумасшествии, не пытаясь понять его – достойно кролика, не человека. Понять, что передо мной прошел пример разума, стремящегося к чистоте – значит, признать свою неполноценность, и наличие преграды в собственном уме, не позволяющей чистоты достичь. И дело не в том, что я должен бежать и тут же ослеплять себя; дело в том, что суета пока наполняет мою жизнь сверх меры, и принижает, и угасает мой ум. Хоть я и кажусь себе умным, но леность при попытках думать может подсказать обратное, а тривиальность мыслей скажет о том, что я наполнен чужими мыслями, выдавая их за свои. Слух и зрение – это и есть интуитивно нащупанная преграда к познанию; получив всё, что можно было, и отказавшись от них, он вступил на какой-то новый, непонятный, страшный путь чистого рассуждения, обремененного только памятью, но больше не подвластного влиянию извне. По истечении времени он заговорит, и тогда можно прислушаться, что он скажет, поскольку говорить он будет за себя и за нас.

---

У меня чувство, что я живу на Земле лет сотню, не меньше; может, оттого я четче разделяю эпохи - они становятся той, что была "до", и той, что стала "после".
До - было мое детство.
После - стала моя зрелость.

В детстве меня повсеместно учили, что быть взрослым - это правильно, это нужно, это хорошо. Сейчас неясное ощущение, что мне снова предлагают стать ребенком; но изменяется окружающий мир, и он не сможет затронуть меня одного - значит, поменяются многие. Если же никто больше этого не чувствует - тогда, похоже, это я во всём ищу подвохи, или у меня развилась мнительность.
Раньше мне твердили: взрослей, тогда ты сможешь осознать природу своих поступков. Сейчас говорят: забудь, живешь один раз, делай что хочешь, поступай как нравится. Говорят из книг, из газет, с экранов - не думай, не копайся, просто живи, как живут звери и дети. Начавшись не так давно, это происходит. Может, с нами еще всё будет в порядке, но следующее поколение может родиться без иммунитета к оболваниванию, и тогда им станет всё равно.
Сейчас, глядя в телевизор, я еще вижу, что меня (как зрителя) не воспринимают всерьез; когда изменения затронут меня, я перестану их видеть; то будет новый виток в эволюции моего развития, и я перестану замечать, что становлюсь ребенком.
Пока я еще могу подумать: какое будущее у нации людей с детским развитием? Я могу еще представить, что зашоривает им глаза, не позволяет посмотреть на себя и себя же оценить, я могу понять, почему они знают, что они - взрослые. Я тоже ситаю себя таковым, но вижу, что меня не воспринимают всерьез как человека. Мне предлагают игрушки и помогают забывать об ответственности. (Если признать, то ведение блогов есть игрушка взрослого человека. Дайри славится своей глупостью, а на ЖЖ самый читаемый журнал принадлежит не самому умному человеку. Но я всё ещё надеюсь, что придумал себе дракона, а не увидел его)

**
А вся моя дурость случилась, когда я прочитал статью о работе Единой России с подростками и молодежью. Кому что, кто как читает, а я представил питомник, где растят следующую смену политиков. Ну, пониаете, растение подрезают, когда оно молодое; лишь этими усилиями оно вырастает задуманной формы. Если рабоать с молодыми людьми, у которых толком не сформировалась личность, и при этом вести себя с ними как со взрослыми, умными, если показать их значимость, их необходимость - можно получить в итоге ту форму, какую задумал. Человек сложное животное, но тщеславие тот механизм, которм можно управлять человеком. Главное - начать как можно раньше. пока полностью не сформировалась личность.

Одни люди росли в смутное время смены строя, и никому не было дела до них. Они могли расти как вздумается

---

Аватар

Фильм Аватар - это картинка.
Завораживающая, качественная, бесподобная по красоте картинка; боссы от кинематографа давным-давно усвоили правило, что лицо товара - его обертка, и не столь уже важно, что лежит внутри, если упаковка настолько качественна, что руки сами тянутся к ней.
Внутри Аватар довольно уныл и наивен, с кучкой штампов, логической несостыковкой и угадываемым сюжетом. Но обертка! Но картинка! Эта неземная красота, каждым своим штрихом подсказывающая, какие огромные деньги вложены в то, чтобы добиться подобного эффекта, чтобы ошеломить, приворожить зрителя... Это бесподобно! Правда - я видел.

А разве люди едят обертки?

К племенам дикарей приезжали миссионеры, приезжали солдаты. Они не хотели проливать свою кровь на чуждой земле, полной богатств, и быстро нашли, что дикари ведутся на бусы. Вожди - взрослые, умные люди (даже по меркам дикарей глупец не мог править племенем) - они, как дети, хватали блестяшки, примеривали, радовались. Они считали, что стекло бусин дороже земли, дороже деревьев и воздуха, дороже хижин и животных. Солдаты и миссионеры согласно кивали (дороже! дороже!) и вываливали к их ногам всё новые богатства; ум дикарей был ошеломлен, затмился блеском мишуры. Им хотелось иметь бусы, хотелось так сильно, что они уступали хижины и землю. Зачем им хижина, если в ладони невиданное стекло сверкает так, что глазам больно? Для дикаря стеклянная бусина есть что-то фееричное, удивительное, чудесное; они получали богатство, которым в цивилизованном мире не расплатишься даже с портовой шлюхой.

Вот об этом я думал на фильме. Я уподобился дикарю, и, неглупый вроде человек, не мог увидеть за картинкой истинной цены вещи; Аватар был прекрасен не по земному; боссы от киематографа кивали невидимо (прекрасен! прекрасен!) и добавляли новые картины, хвалясь ими.
Когда кинематограф родился, то на раннем этапе он был картинкой, он показывал "жизнь-в-кадре", без смысла. Но очень скоро он осознал, какую силу таит; то было неизбежное и необходимое взросление искусства. То был верный шаг. Когда же он опять стал возвращаться к картинке - наступило вырождение.

---

Произошла тут у меня небольшая история, можно даже сказать - анекдот. Увлекся я тем, что содержит орла и свастику, и достал несколько богемских конвертов, на которых приклеена марка с Адольфом и погашена орлом.
Предложил и другим, и один человек слишком резко высказался за мой дар. Я так понял, его взбеленила символика, как тряпка - быка; но как животное не может понть, что нападать нужно не на тряпку, так и ненавистник не видит, что символика состоит из типографской краски. Говорят, в войну был случай, когда солдат избил повара за то, что тот подал ему штрудель. А штрудель, как известно, немецкое блюдо
Человек от быка тем и отличен, что способен понять, что тряпка безвинна

---

Рейх

Для начинающего нумизмата - очень хороший сет



О себе: не нумизмат, просто понравились такие вещи
И, как оказалось, я люблю монеты из экзотических стран. Меня вводят в чувственный экстаз странные красивые названия: Катанга, Андорра, Панама, Антигуа, Барбудда, Фолкленды...

---

Тетушка, Кайери, Аристархи et cetera
Как обещал - вот обложка нового альбома; хвастаюсь; листы тоже готовы, но попросту не соеденены с обложкой - ту ленту, которую я первоначально использовал, я развязал и выбросил, а за новой лень идти. А так уже можно и фото клеить.
Листы не белые, они цвета кости, и на каждом рисунок. А надпись на обложке - это "Цзинь пин мэй". Цветок сливы в золотой вазе

*правда, фото сегодня отвратительно выходят. Я и так не умею фотографировать, а сегодня еще и освещение ужасное, все мутным получается*

---

История про пять рублей и пятьдесят копеек

Давным-давно (а настоящие истории и должны так начинаться) прочитал я из восточной книги строчку: «Хочешь узнать себе цену – продай себя». Подразумевалось специальное место на базаре, где продавали невольников, но также любой желающий, впавший в крайнюю нищету, мог бы продать себя кому угодно и спастись от голодной смерти.
И вот, вооружившись старой мудростью, я решил узнать, сколько же стоит мое умение (я об альбомах, а не рассказах сейчас говорю). Всё было честным – я принес на аукцион новый альбом, что казался мне красивей других; я предложил называть цену его… И назвали её: пять рублей пятьдесят копеек за деревянный альбом о двенадцати листах, состаренный вручную и украшенный рисунками.

Давно я подозревал, что мой труд не имеет никакой цены, и какое же еще нужно доказательство тому? Хочешь узнать себе цену… или не узнавай ее вовсе.
А над моими вещами точно повис рок: их не купят дороже, чем за 5-50, зато охотно примут в дар. Тогда я больше и не буду продавать их, но подарю

---

Когда я бросил графоманить, у меня появилось время, чтобы понимать происходящее вокруг меня.

---

Злость

Сказка для rony-robber

Женский ум - неглубокий ум.
Конечно, вы лично знаете множество умнейших женщин, но что с того? Они останутся таковыми, даже если о них не узнаю я; их умы проницательны, блестящи, но редко бывают глубоки так, как следовало бы. Кто знает, почему так вышло? На всё воля Создателя.

**
Вспоминайте мою сказку, когда будете писать рассказы. Есть высота, которую Вам просто не взять по воле того, кто Вас создал.

@темы: Сказка

---

Борьба - и даже не с дьяволом, а с мелким бесом - довольно быстро закончилась для Кузикова полным поражением. Впрочем, в душе он стремился к поражению, и желал его, поскольку чуял, что такая борьба требует больших сил, которых у него изначально не было. Если люди душою намного сильнее его в конце концов сдавались, то престало ли бороться ему? Нет.
Кузиков сдался. Бесу Дуяпсинову не пришлось долго говорить, чтобы сооблазнить чиновника, хватило нескольких слов. Кузиков поднял руки, показывая, что сдается и отдается на милость победителю.

---

...а на выходные меня забрали в место, которое известно под именем Волховского котла. Там, в узкой горловине Мясного бора, люди рвались наружу, лезли под пули, пытаясь меж двух смертей выбрать жизнь. По ним стреляли, как по мишеням, они огрызались, как могли, и откатывались назад.
Я в земле - новичкам везёт! - нашел серебрянный католический медальон двусторонний - Мать и Сын. Немецкий медальон. И сразу представилось: такие вещи вешали матери сыновьям, чтобы святая уберегала их в бою. А вот не уберегла, и не седой человек тихо умер в покое, а молодой солдат упал лицом в Волховские болота.

**
И с годами всё меньше в этой войне правых и виноватых, потому то вина размывается временем, а остается жалость. И тогда русские пишут в книге памяти немецким солдатам:
- С вами бог.

---

Маленький такой и скромный альбом вышел, на 10 фотографий. Назвал "Ботаника"
Обложка деревянная, сам на кольцах, с лентами-завязками





А внутри, на всех десяти страницах, разместил небольшие листы с изображениями



Нет, правда - лучше бы я рассказы писал. Потому что когда я пишу рассказы, у меня в комнате не бывает такого беспорядка, не валяется бумага и ножницы, краски и тонировка; тогда беспорядок гнездится только в моей голове и не виден окружающим.

---

Время чудес

- Любо, братцы, любо… - вытягивает песню высокий мальчишеский голос. И подхватывают припев десятки других голосов, грубых и тонких:
- Любо, братцы, жить!
Ай, любо! Время наше молодое, хмельное, быстрое, как запаленный вдох. Прожить бы в полную силу, пока не закончилось оно, так прожить, чтобы в старости самому дивиться. Недолгое время, и, хотя Ленька Пантелеев еще смирный ходит по улицам, а мы, его предтеча, горланя казацкую песню, мчимся по лесу, и ветви как плети хлещут конские крупы - но почти каждый из нас чует: недолго осталось так мчаться и песни орать. Еще немного, и встрепенется новая власть, и покажет зубы свои, как яростный волк. Сейчас они заняты другим, они вцепились в захваченную власть, пытаясь в ней удержаться, но очень скоро, войдя в силу, возьмутся за нас. Мы никому не нужны, ни тем, кто ушел, ни тем, кто занял их место; нас породило странное время безвластия. Оно наполнило нас невиданной силой и выпустило в мир, страшась выкормыша своего; но, как короток век безвластия, так же коротка и жизнь его детищ. Скоро по нашим пятам помчатся стражи нового режима, потому что тем, кто пришел, позарез нужно спокойствие.
А песня между тем льется в утреннем воздухе, задорная, веселящая сердце.
- Ой, любо, братцы, жить!
С нашим атаманом
Не приходится тужить.
Тот, кого мы зовем атаманом, едет впереди невеселый: матерый волк, он лучше других слышит приближение бури, и, хоть песня наша льстит ему, но не в силах разогнать сердечную тоску от предчувствия. Что ж ты хмуришься, атаман? Мы как мыши сидели при старом режиме и затихаримся при новом, но сейчас время нашей славы. Так пей его вдосталь, допьяна, а горевать по вольнице будешь потом.

Тиха и сонлива деревенька, полуденное солнце бьет в землю лучами, от зноя вянет на деревьях лист. Самозабвенно гребутся в пыли куры; закрыв глаза и вывалив жаркие языки, прячутся в тени собаки. Взрослых в деревне нет почти, если не считать стариков, другие давно работают в поле, остались только дети. Они играют на дороге и не знают, что из леса сейчас выплеснется на них лавина черных всадников.
И сонный воздух деревни взорвался гиканьем, визгом и улюлюканьем. Бешеные кони, выпучив глаза, вырвались из деревьев и помчались вперед. «Чьи вы?» - лишь успела пискнуть птица на дереве. Ничьи, птичка-невеличка, они как волки, и законы им писаны волчьи; ничьей власти не признают, кроме атаманской.
Играющие дети порскнули в разные стороны, словно вспугнутые воробьи. Первые лошади уже поравнялись с ними; одна девчонка, которой мать строго наказала смотреть за братом, первой бросилась бежать, забыв подхватить младенца. Она обернулась, но было уж поздно: там, где в пыли лежали камешки-бабки, замелькали конские копыта. Не со зла смял ребенка всадник, сам еще безусый мальчишка, а лишь не заметив его в угарной радости скачки.
И начался содом. Они рассыпались по дворам, врывались в дома, ошалев от собственной силы и безнаказанности, грозили оружием старикам. Во дворах стоял визг и грохот – ловили свиней и кур, палили в захлебнувшихся лаем собак. В домах перерывали все, что могли, поднимая крышки у сундуков и бесцеремонно залезая в них, вытаскивали наружу спрятанное, выставляли напоказ тайное. Можно было наблюдать чудеса, когда золототканое, от других хоронимое покрывало валялось под ногами лошадей.
Дряхлая старушка со слезами смотрела, как дорогое кружево втаптывают в пыль. На нее разбойники обращали внимания не больше, чем на бездушную вещь, и беззлобно оттолкнули с дороги, спеша пройти. Сморщенные губы что-то тихо шептали, а в глазах застывали слезы.
Ох, страшно так жить… Время дикое, необузданное; над тобою насилие творят, а ты пикнуть не смеешь, чтобы вместе с добром и живота не лишиться. И караул кричать некому, нет больше власти, старый урядник сгинул, а нового не дали. И стоишь ты одна, как сосна в поле: подходит, кто хочет, делает, что вздумается, и некому жаловаться, некому взывать о справедливости. О таком ли ты думала? Ты хотела старость свою встретить в тихом доме, среди родни; ты одна знаешь, что за окладом припрятаны николаевки. Всю жизнь ты копила, чтобы в конце её хоть поесть досыта. Знала ли ты, что вмиг сгинет всё?

Когда прибежали те, кто работал в поле, их встретили выстрелами из винтовок и наганов, но для устрашения стреляли разбойники, а не для убийства. Погром продолжался, ворошили и тащили всё, что могли, кучами сваливая в телеги, вскрывали погреба, разоряли амбары. Гогот и крики стояли над деревней, кто-то, напившись, затянул свою песню, кто-то палил по деревьям. Веселье кружило голову, вино гуляло в крови, добро тянуло руки; всего хотелось попробовать. А когда дело до женщин дошло, и кровь пролилась на землю. Не могли они так, чтобы – на глазах у всех! Вопили, царапались, визжали, дрались, как львицы. Не выдержало сердце у парня одного, подскочил он с поленом и принялся дубасить, щедро раздавая всем удары – и остался лежать на земле с простеленной грудью.
Но скоро крикнул атаман, заставив людей своих собираться. Не желал старый волк оставаться в деревне, что-то он чуял, а, может, просто уйти хотелось и в тиши, как на лежбище, насладиться добычей. Его крик остудил горячие головы, выгнал кровавый хмель; умолкли выстрелы, затих грабёж; взвалили на возы последнюю добычу, вдели ногу в стремя, и, сев на коней, тронулись прочь от разорённой деревни.

Странное время густо пронзают чудеса. Когда утих топот вдали, можно было перевести дух и собрать то, что не смогли увезти. Всюду слышались крики и женский плач. И тогда увидели люди чудо, что никогда больше нельзя увидеть, как только в час беззакония – старое дуплистое дерево посреди деревни истекало кровью. Похваляясь, грабители в ствол всадили с десяток пуль, и раны на дереве раскрылись и текли влагою, как человечье тело. Она медью краснела на солнце, густыми каплями падая в песок. Те, кто увидели это, замерли от неожиданности – словно давно мертвое дерево стало живым и испытывало страдания те же, что и они. К исходящим кровью ранам хотелось притронуться, как к мироточащей иконе; наконец, кто-то догадался заглянуть в широкое дупло.
- Это, кажется, Настёхин сын… - прошептал заглянувший. А недалеко сама Настёха искала, звала сыночка, не зная еще о кровоточащем дереве.
Быстрее бы закончилось это время, богатое на чудеса. Все жители деревни кричали внутри своих душ: «Перестань уже! Хватит!». А ветер еще доносил едва слышную песню скрывшихся всадников
- Ой, любо, братцы, жить!

@темы: Рассказ

---

Я и они

Сегодня последняя ночь, и до полуночи остался час. Если распахнуть окно, в комнату ворвется теплый июньский воздух. Я нервно хожу вдоль полок с книгами, беру наугад их и раскрываю, и тотчас бросаю, не в силах читать; я могу сейчас лишь ожидать конца. Как быстро прошли двадцать четыре года – словно двадцать четыре часа. Я продал душу дьяволу. Бедный, бедный доктор, мне больше подходит имя Мизериус, чем мое собственное. Ровно в полночь дверь отворится, и войдет Мефистофель.
Часы пробили половину двенадцатого. Я рванулся к окну и раздвинул занавески. Ночь была темна, как чулан, далеко-далеко на дороге покачивался фонарь повозки.
- Бежать! – хотелось мне крикнуть. – Вагнер, слуга мой! Нам нужно бежать в том экипаже!
Но куда бежать? Даже не высказав вслух свой порыв, я будто услышал, как Вагнер мне возразил:
- Куда нам бежать?
Не родился тот конь, что сможет вынести меня из беды и перегнать дьявола; могущество его как покрывало ночи, укрывшее землю - столь же неизбежно.
Двенадцать пробило. Всё было тихо, одна только ночь смотрела внимательно с улицы в окна.

Боже, за что? Меня обманули; женщина, которую я любил, убежала и вряд ли вернется; король не хочет слышать имени моего. Бедный, несчастный изгой, преступник поневоле, женатый на собственной дочери. Так вот почему умирали мои дети… Запретили «Тартюфа», и позволили играть смешные комедии, с тем, чтобы труппа не умерла с голоду. Мой король, меня оболгали, Мадлена выдала Аманду за сестру, скрыв от меня и Аманды, что она её дочь. Её и моя дочь. Выслушайте меня, я невиновен. Ах, сердце человеческое, выдержишь ли ты муку? Преследователь явился сюда, в театр, сел на борт ложи и смотрит. Пока я на сцене, он не сможет тронуть меня? А? Где-то спрятаться… Кончится действо, осталось чуть-чуть.
Стихли последние аккорды музыки, зал встал и захлопал в ладоши. Прошло полчаса.

Я вздохнул. Никуда способности мои не делись, и развитое воображение помогло испытать экзальтацию. Я только что был и тем, и другим, и в одиночестве ждал тоскливо полуночи, и смотрел вверх, в ложи, где сидел преследователь. Сердце до сих пор билось учащенно от страха. Не хватило чуть-чуть: назначенная минута наступила и прошла, но не вошел Мефистофель, и Одноглазый не прыгнул на сцену, готовясь нанести смертельный удар. Я был в безопасности, мозг не покидала уверенность, что мне ничего не грозит. Я мог переживать то же, что и Мольер, и Фауст, но меня всегда отделяла от них безопасность. И уверенность, что они счастливее меня, хотя один ждал убийцу, а другой дьявола.

**
Мне тут пеняли, что не поняли сказку. Поясню на пальцах, как Олди свой роман - хуже любого преступления простая обывательщина. Это состояние, когда ничего не происходит, ни падения, ни спасения. Лучше продать душу дьяволу, чем стать обывателем

@темы: Сказка, фанфик

---

- Слышишь, опять он что-то говорит, - Лидия сморщилась от боли и помассировала больную ногу. - Сходил бы ты наверх, Григ, и послушал; честное слово, неспокойно мне становится от его бормотания.
Был вечер субботнего дня 19…года. Григ, сбросив башмаки и положив ноги на свободный стул, как раз развернул вечернюю газету. Полная кружка ледяного пива стояла перед ним, и он уже смаковал, как припадет к запотевшему боку и сделает большой глоток, потому просьба жены заставила Грига поморщиться от недовольства. Насупившись, он молча уставился в жирный заголовок статьи, показывая всем видом, что подобная просьба кажется ему неуместной.
- Со вчерашнего вечера бормочет, - сказала Лидия, вспарывая ножом брюхо громадной щуке. Та еще была живой, и вяло шевелила хвостом. – Тебя не было, а я слышала - то вскрикнет негромко, то утихнет и сидит тихо, словно нет никого. Сходи, посмотри!
Она с нажимом произнесла последние слова, и приказные нотки, проскользнувшие в ее голосе, заставили Грига вскинуть голову и внимательно всмотреться в жену. Все оставалось привычным, таким, как он помнил много лет: острое и худое женское лицо, собранные в простой узел на затылке волосы, обилие морщин у глаз, появившиеся в последние месяцы. И все же словно перед ним стояла незнакомка, потому что прежняя Лилия никогда не просила бы подслушать, что говорил их жилец. Григ подавил вздох – во всем приходилось винить наступившее время.

А время легло на плечи каждого, кого он знал раньше, и поменяло до неузнаваемости. Иногда Григ ловил слишком яркое изменение, замечал новую, не виданную доселе привычку, жест, слово; тогда он присматривался к знакомцу так, будто видел его впервые. Он силился что-то понять, пока неясное для его самого, ловя обрывки подступавших мыслей, возникающий от увиденного жеста или услышанного слова; его умственная работа еще оставалась тщетной – он не понимал своих ощущений.
Вот и Лидия: раньше ей в голову не пришло бы попросить мужа шпионить за кем-то, она не болела распространенным пороком любопытства. Теперь же она не просила – приказывала.
Наступала война. Во всей Европе, а может, и в мире, приближение её почувствовали и не могли не отозваться. Газеты захлебывались строчками, крича о возможных диверсиях и провокациях. В городах еще было спокойно и тихо, но ровно той тишиной, какая бывает перед бешеным ураганом, когда на деревьях лист не шелохнется, а над головой небо жуткого, неестественного цвета. Не начатая война вошла в повседневную жизнь, отравив тяжелым зловонием сами дни; было лето, солнечное и легкое, как газовая перелинка, с чудесными росистыми утрами и усталыми вечерами, но война разлилась в воздухе. Каждый чувствовал над собой ее тяжесть. Всё замерло в ожидании ее неизбежности – это понимал каждый человек, и не хватало только маленького толчка, чтобы рухнуло всё: лето, росы, золотая паутина, цветы и птицы. Все ждали, остались считанные дни до момента, когда одно движение руки, длиной в пять секунд, руки, бросившей сэндвич и сжавшей вдруг пистолет, сметет этот мир и изменит его навсегда.

Григ, вздохнув, тяжело поднялся и, как был в одних носках, пошел наверх. Там проживал единственный их постоялец, которого Лидия считала студентом, а сам Григ почему-то поэтом. Он как мог осторожно поднялся по предательски скрипучим ступеням, задерживая дыхание и слушая себя со стороны – не слишком ли сильно зашумел? Он пошел, вроде как подчиняясь словам жены, но в то же время сам: страшные наступили дни, чтобы не чувствовать их ежеминутно, чтобы не перестать доверять не только чужому, а даже родному человеку.
Бормотание замерло, как перепуганная птица. Григ некоторое время постоял недвижимо и с облегчением услышал, что постоялец вновь заговорил. Дверь в его комнату была неплотно прикрыта, и между створкой двери и стеной оставалась щель, достаточно широкая, чтобы любой мог удовлетворить свое любопытство. Григ припал к этому источнику соблазна, и простоял две минуты, после чего развернулся, и, соблюдая ту же осторожность, медленно спустился в кухню.
Вот что он увидел и услышал у двери: их постоялец, молодой человек лет двадцати, худой и нескладный, с растрепанными светлыми волосами и вечно влажным лбом, стоял посреди комнаты на коленях в той позе, словно собирался молиться. Его ладони были сложены как для молитвы, только телом он откинулся назад. Лицо его отражало какую-то внутреннюю муку, терзавшую так сильно, что страдания отложились уже на самих чертах лица. Глядя на постояльца, Григ угадал, что тот страдает безмерно.
- Скажи мне, - донеслись до Грига отчетливые слова. – Скажи мне – что-нибудь сможет предотвратить войну?
Студент умолк, его острый кадык дернулся.
- Нет, ничего, - ответил он себе. – Война нужна всем. Я боюсь ее, боюсь умереть. Меня убьют в первом бою. Можно ли предотвратить мою смерть?
- Нет, нельзя. Твоя смерть тоже нужна, как ни дико тебе сознавать это.
- Я погибну ради отечества?
- Дело не в этом. Если слова об отечестве тебя успокоят, то можешь принять их.
- Моя смерть спасет родину?
- Тебе разве будет не все равно? Твоя родина изменится так, что, останься ты жив – тебе не нашлось бы в ней места.
- Но хоть что-то я сделаю своей смертью?
- Да, если ты хочешь этого; теперь твоя жизнь и война слиты воедино. Иди, воюй, умирай со вспоротым животом, а я позабочусь, чтобы несколько человек радовались за твою смерть.
- Они будут мне благодарны за подвиг смерти?
- Нет. Но только за твои вещи, и за то, что ты умер на войне.
Потом Григ долгое время возвращался к подслушанному разговору. В ту минуту, как он произнес последние слова, Григ неожиданно для себя испытал чувство понимания. Несколько слов постояльца вызвали ассоциацию, по цепочке она перекинулась дальше, вызывая и порождая все новые образы и мысли, пока Григ не увидел ясную вещь.
О войне он больше не думал – война просто была, и ее осталось лишь подождать немного. Он думал о другом – о себе в подступавшей войне.
Вряд ли его заберут в армию, никому там не нужен старый и хромой человек. Он останется жить здесь, в доме, а туда пойдут молодые, такие, как студент, миллионы молодых, и лягут на землю. Их никто не вспомнит, они потеряют свои имена и жизни, едва возьмут в руки ружье. Многие, кто обнимет землю и сольется с нею, исчезнут – так, словно и не рождались вовсе; их удел, смысл их рождения – дать жизнь молодой траве. Но после них останутся вещи; таков человек, что не может жить без вещей; останутся письма, каски, ружье, документы, фотокарточки. И еще после них останется все содеянное.

Григ понял, как нужны войны тем, кто идет за ним и за этими молодыми парнями. Если не детям, так внукам и правнукам нужна его война. У каждой вещи не одна сторона. Григу она отразится горем, но его потомку – ликованием. Очень скоро новые люди будут радоваться его войне так, как сейчас Григ ждет её с ужасом. Она возьмет жизни, но взамен отдаст подвиги, вещи, имена погибших; поэт испытает невиданное вдохновение от давно умолкнувших залпов, впившиеся в юное тело пули поставят на полки, солдатские письма и карточки продадут с аукционов. Три года жатвы принесут урожай, что не смогут съесть и за три столетия. Война напитала величайшую из поэм, она дала гордость и радость, она дала славу и деньги, и что же в ней больше тогда – зла или блага? Смирись, студент, выпей тот уксус, что выпал на твою долю – на дне твоего кубка чужие люди найдут вино.

Григ спустился на кухню и уселся за стол, притянув себе газету. Пиво показалось ему кислым, и читать больше не хотелось. Он поднял глаза и заметил немой вопрос жены.
- Ничего, - ответил Григ. – Ничего.

@темы: Рассказ

---

Ра(з)счетная книжка

Вот замечательная вещь, прадедушка всех наших книг, стоящих на полке магазина под вывеской "Управление персоналом". С этого всё и начиналось.



Оригинал, расчетная книжка (учреждена в 1897) рабочего Ефима Жаворонкова.Расписано все подробно - что можно рабочему, что нельзя, какя оплата и за что, что можно просить у хозяина, чего нельзя, прогулы и пр. Читать было очень интересно.

**
Был у меня друг, так он утверждал, что все так называемые вещественные ценности есть только человеческое заблуждение. Люди вообразили себе хорошие (читай - гениальные) вещи и попались в ловушку; в пример он всегда приводил голландцев, потому что он занимался исключительно голландцами. Он брал альбом, раскрывал и тыкал мне в какую-нибудь известную картину, а потом доставал фотографии и показывал мне - и на этих фото картины были точно так же хороши, как и в альбоме. Иногда, на мой взгялд, даже лучше. Картины, конечно, были разные: одни носили имя автора, другие потеряли его в годах. И те и другие картины можно было ставить в один ряд.
После того, как разглядывание карточек заканчивалось, друг вопрошал меня:
- Кто вообразил все эти вещи ценными?
Понимаете? Если одна из них стоила сто тысяч доларов, а другая сто долларов, и они преспокойно стояли рядом друг с дружкой, то с каким же заблуждением им проставили цены? отчего-то решили, что мистер А. писал более ценные картины, чем мистер Б., хотя мистер Б. превосходил по письму мистера А.
Мой друг не мог понять, кто выдумывает, что картина мистера А. должна стоить сто тысяч долларов, и почему она должна так стоить.

---

Я читаю Письмена на дереве, прозу иракских писателей. Это редкая книга: рассказы иракцев, еще и переведенные на русский язык.
Иракскому рассказу - всего сто лет! Поэззия Ирака стара как наш мир. И поскольку иракский прозаический жанр пошел своим путем, без оглядки на взалмошенный и объевшийся Запад, то и рожденные произведения восхитительны ощущением какой-то первоначальной чистоты, а смысл их напоминает открытие мира ребенком. Вся прелесть подобных рассказов в их незамутненности.
Читая прозу иракцев, что сама постигает действительность, любуюсь её молодостью; тогда в моем представлении западная и американская литература встают в образе старца. Писатели белого мира возмужали и забыли детское восхищение. Мне кажется, что теперь они соревнуются, кто в мире, где "все сюжеты давно написаны" сможет извернуться настолько, что причудливая поза извернушегося будет принята за нечто новое и свежее. У иракцев еще все впереди, они пока не кривляются в своих рассказах, и в прозе их видна настоящая невинность.

***
Кстати, на сайте книгой заинтересовался только один читатель.

---

Красный альбом

Королевский кардсток, лента винного цвета.
Ню-ню, мне самому интересно увидеть, что туда положат. А кто сказал, что я добрый?